— Ага, — сказал капрал Куку. — Все верно, приятель. Доктор подбавил туда меду. — Он вынул из кармана складной нож, открыл его, подозрительно поглядел на меня, потом защелкнул и сунул в карман. — Вы же не знаете, сколько чего класть, — сказал он. — Не знаете, как эту штуку смешивать. Не знаете, сколько времени ее подогревать и сколько времени студить.
— Значит, вы владеете секретом вечной жизни, — сказал я. — Вам четыреста лет, и убить вас не может никакая рана. И все дело в некоей смеси розового масла, желтков, скипидара и меда, так?
— Так, — ответил капрал Куку.
— А вам не приходило в голову купить все что надо и смешать самому?
— Приходило. Доктор писал там, что бутылка с эликсиром, каким он лечил меня и капитана ле Ра, два года хранилась в темноте. Я тоже намешал полную бутылку снадобья и два года повсюду таскал ее с собой и прятал от света. А потом раз мы с приятелями попали в переделку, и один мой друг, Пьер Солитюд, получил пулю прямо в грудь. Я попробовал на нем мое зелье, но он умер. Тогда же меня ударили палашом в бок. И хотите верьте, хотите нет — моя рана за девять часов зажила сама собой. Понимайте, как знаете.
Ну, уехал я из Франции и с год кое-как проболтался, а потом очутился в Зальцбурге. После той битвы при Турине прошло уже года четыре. Ну, там в Зальцбурге один парень сказал мне, что у них живет самый лучший доктор на свете. Я даже имя его помню. Да и как его забыть? Его звали Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. За несколько лет перед тем он прославился в Базеле. А вообще-то его знали под именем Парацельса. Дела у него в ту пору шли не сказать чтобы хорошо. Так, больше околачивался попусту и допивался до чертиков в винном погребке под названием "Три голубки". Там я его и встретил однажды ночью — было это, наверно, в тысяча пятьсот сорок первом году — и высказал ему, что мне было нужно, когда никого близко не было.
Капрал Куку хрипло рассмеялся.
— Парацельс был великий человек, — заметил я. — Один из величайших врачей мира.
— Черта с два, он был просто старый жирный пьяница. По крайней мере когда я его увидел, он был пьян в стельку. Орал во всю глотку и дубасил пустой кружкой по столу. Ну, рассказал я ему по секрету про то зелье, а он еще пуще разошелся, обозвал меня всеми словами, какие знал, — а знал он их предостаточно, — да как грохнет меня кружкой по голове, вот тут, у самого лба. Я хотел было дать ему сдачи, но тут он малость поугомонился и говорит на каком-то чудном языке, то ли по-шведски, то ли по-немецки: "Опыт, опыт! Наглядность! Приходи ко мне завтра, шарлатан, и покажи свою рану на голове: если она и вправду заживет, я тебя буду слушать". И давай хохотать, а я думаю: ну, погоди, приятель, ты у меня еще похохочешь. И я пошел прогуляться, и рана зажила за какой-нибудь час. Тогда я пошел назад, чтобы показать ему. Мне этот старый пьяница как-то по душе пришелся. Прихожу назад в погребок и вижу: доктор фон Гогенгейм, или Парацельс, как вам угодно, лежит на полу и умирает, кто-то ударил его ножом в бок. Оказалось, он подрался с каким-то резчиком по дереву, а тот уже допился до белых слонов, вот и дал ему хорошенько. Не везет мне в жизни и никогда не везло. Мы бы с ним поладили, это уж точно, хоть я и толковал с ним всего с полчаса, да ведь большого человека сразу видно, верно я говорю? Ну да что тут поделаешь.
— А дальше что было? — спросил я.
— Я ведь только намеки вам даю, ясно? А коли хотите знать все, вам придется раскошелиться, — сказал капрал Куку… — Ну, с год торчал я в этом Зальцбурге, а потом меня оттуда выставили за попрошайничество и занесло меня в Швейцарию. Тут я пошел в наемники, они назывались "condottieri", и командовал нами швейцарский полковник, а дрались мы в Италии. Мы думали, там будет хорошая пожива. Но добычу всю у меня стащили, а под конец нам и половины жалованья не отдали. Двинулся я тогда назад во Францию и повстречал там морского капитана по имени Бордле, он возил в Англию спиртное, и ему как раз одного человека недоставало. Но в Ла-Манше нас перехватили пираты — маленькое быстроходное английское суденышко; они отняли наш груз, капитану перерезали глотку, а матросов покидали за борт — всех, кроме меня. Ихнему капитану Хокеру я приглянулся, он и оставил меня в своей команде, хоть моряк я никудышный. Эта старая калоша — ей богу, не больше спасательной шлюпки на "Куин Мэри" — называлась "Гарри" в честь английского короля Генриха Восьмого, про которого еще кино показывают. И все-таки жили мы неплохо. Промышляли в основном французской водкой: остановим судно лягушатников посреди канала, захватим груз, спихнем капитана и экипаж за борт… "Мертвый не выдаст", — говаривал бывало старый Хокер. В общем где-то возле Ромсея удрал я с этой посудины и денежки прихватил — моря-то я не люблю, ясно? Набралось у меня к тому времени с полдюжины тяжких ран, да только они меня не прикончили. А вот если за борт полечу, думаю, неизвестно еще, как оно обернется. Ну, голову прострелят — этим меня не убьешь, хоть и боль будет адова дня три, пока не заживет. А вот если кто станет меня топить — про это мне и думать было тошно, ясно? Пришлось бы мне болтаться под водой, пока рыбы не съедят или сам не сгнию, и ведь все это заживо! Не очень-то приятно.
Ну, сбежал я в Ромсее и отправился в Лондон. Там познакомился с одной вдовой, женщиной в годах, у нее была возле Лондонского моста торговлишка льняными товарами. И деньжонки у нее водились, и я ей по душе пришелся. А, где наша не пропадала! Я взял да и женился на ней. Прожили мы с ней чуть не тринадцать лет. Злющая была баба, но я ее живо укротил. Звали ее Роза, и умерла она аккурат когда Елизавета стала британской королевой. Году в тысяча пятьсот пятьдесят восьмом. Она ужас как меня боялась — я хочу сказать Роза, а не королева Елизавета, — и все оттого, что я целыми днями возился с медом, желтками, скипидаром и розами. Она все старела, а я ничуть не менялся. И ей это, конечно, совсем не нравилось. Она думала, я колдун. Говорила, у меня, верно, есть такой амулет и я знаю секрет вечной молодости. Ха, черт меня побери, она почти угадала! Только она хотела тоже быть вечно молодой. А я трудился над записками доктора Паре и все готовил ту смесь, делал все точно, как он, клал всего сколько надо, подогревал, как надо, и в темноте держал, а снадобье никак не действовало.
— А как же вы это узнали? — спросил я.
— Да ведь я попробовал его на Розе. Она меня грызла и точила, пока я не согласился попробовать. Бывало как поцапаемся, так я потом и пробую на ней свое снадобье. Только все равно на ней заживало так же долго, как на всех людях. И вот что занятно: мало того, что никакая рана не могла меня убить; я и старше не становился, и зараза никакая меня не брала — я просто не мог умереть. Вот и посудите сами: если на снадобье, что лечит любые раны, можно нажить целое состояние, то сколько же наживешь, если сохранишь людям молодость и здоровье на веки вечные, а?
Капрал Куку умолк.
— Любопытное рассуждение, — сказал я. — Дали бы вы свой эликсир, скажем, Шекспиру. Ведь он писал чем дальше, тем лучше. До каких же высот он бы теперь поднялся? Впрочем, как знать? Если бы он выпил эликсир вечной молодости в юные лета, он бы, пожалуй, так и остался незрелым юнцом. Может, он и по сей день бегал бы на побегушках около театра — сторожил лошадей у подъездов или подзывал такси — влюбленный в театр деревенский паренек, нераскрывшийся гений!
Или выпей он этот эликсир к концу жизни, когда писал, скажем, "Бурю", он бы жил и по сей день, старый, измученный, уставший от жизни — все давно опостылело, а смерть не приходит! А вот какой-нибудь беспутный гуляка елизаветинских времен остался бы беспутным гулякой на долгие века… А ведь как бы ему надоело это занятие уже лет через сто и как бы он жаждал смерти! Ох, нет, опасное это было бы снадобье, капрал Куку!
— Шекспир? — переспросил капрал Куку. — Вильям Шекспир? Встречал я и его. Мы с одним его дружком вместе воевали в Голландии, он нас и познакомил, когда вернулись в Лондон. Да, Вильям Шекспир: лицо пухлое, сам плешивый… еще руками размахивал, когда говорил что-нибудь. Ему я тоже понравился. Мы с ним очень много толковали.
