Цезарь — «неверующий не только в смысле формалистической практики римлян, но даже в широком религиозном смысле, который могли бы признать наши современники». Ещё менее он верил в религиозные или философские гипотезы о бессмертии души, почти что ощущая космический и безличный элемент(«единственная актриса прежде всего в военных предприятиях»),вдохнувший новую жизнь в «древнюю примитивную идею римской Фортуны»; и это была «единственная концепция, которая, однажды сформировавшись в нём, нашла в его лице упорного приверженца — до такой степени, что в последний период его жизни она настолько передалась ему, что может вызывать сомнение, что она может считаться, как полагают многие, «божественной». «В Цезаре, однако, всё это объединяется в личном элементе, который обычно находится во всех гениальных людях. Они чувствуют бурление daemonium; к нему обращаются и делают его причиной этого вида экзальтации, из которой они при необходимости извлекают энергию и веру для своего развития. Поэтому он мог, с успехом своей фортуны в войне, продолжать созревать и исполняться этой концепции (fortuna Caesaris)… как веры и толкования, которое мало–помалу кажется отвлечённой от его личности и от событий, связанных с ней». «В нём современники видели что–то необъяснимое, в чём, как они считали, имелась аура божественного». Говорить всё это — значит констатировать, хотя и с уклончивостью и колебаниями, а также с обычными ограничениями и психологическими и эмпирическими псевдообъяснениями историков и современных «исследователей», как раз вышеуказанную судьбоносность (fatidicità), понимаемую нами не как общее ощущение, но в связи с принципом Regnum, в придании формы новой универсальной цивилизации при помощи римской силы. В этом отношении Цезарь не является фигурой первого плана, подобной Цицерону; можно сказать, что это существо высшего порядка, обладающий славой расширения границ духовной империи — но не как любой триумфатор, расширитель материальной империи. В то же время в стиле Цезаря нет ничего мистического и неясного, а его существенность и ясность ума больше, чем у «спиритуалиста» или писателя, учёного или человека действия.

Цезарь питает революционное равнодушие к авгурам и жертвам, и в то же время с утверждением своей личности, непосредственно означающим объективное и победное действие, принимает, как было сказано, ощущение фатализма высшего и имманентного характера, скрывающего изначальную силу — в противоположность фатализму внешнего и священнического характера. Тот, кто понимает эти элементы в синтезе, приближается к тайне фигуры Цезаря, но при помощи этого также и к тайне «героя Запада» в полном смысле этого слова.

В таком «дорическом» «герое» видны личность, ясность, существенность, действие — но всё это не исчерпывается «гуманистической», чисто профанной областью. Уже греческая цивилизация признавала своим героическим идеалом не тирана, извлекающего свою силу из тёмного вещества демоса или эфемерного личного престижа, и не «титанический» и «прометейский» тип, а скорее тип победителя, и, что символично, союзника олимпийских сил — Геракла. Такой идеал может выступать не в «мистическом» и не в узком жреческом смысле; его достигают согласно особому способу высшего плана, связанному с трансцендентностью и судьбоносностью, при помощи достижения уровня, на котором, согласно уже использованной формуле, крайний предел «личности» становится единым целым с тем, что больше, чем личность.

Принципу Regnum, созданному при помощи Цезаря — так сказать, элементарные телесно–политические и психологически–общественные условия для его воплощения и универсального утверждения, синкопированные трагическим концом великого Императора, — было суждено вновь подтвердиться и развиваться также и в духовной области в настоящей реформе римского культа Цезаря Августа. Здесь мы не можем развить рассмотрения, направленные на установление тайной идеальной связи между этими двумя фигурами Рима: связи, обычно не понимаемой именно потому, что в Цезаре обычно искажённо подчёркивается только аспект диктатора и военного вождя. Это, таким образом, была бы одна из самых впечатляющих тем для рассмотрения для того, кто обладает соответствующей ментальностью и доктринальной подготовкой: именно в функции принципа Regnum появилась на свет «вечность» Римской империи. Мы говорим не о «славе», а о ссылке на идею, которая является более чем исторической — то есть возникающей из случайного и преходящего; нужно говорить о «метафизической» идее, наделённой вечной жизнью и достоинством «всегда и везде» перед основным значением цивилизации — мужественной духовностью.

Sul «regnum» e sulla spiritualità di Cesare //La Vita Italiana, октябрь 1934 г.

Если что–то и свойственно новым молодым поколениям, то это преодоление «романтического» элемента и возвращение к эпическому. Слова, психологические и интеллектуальные ухищрения уже интересны меньше, чем действия. И основополагающим здесь является то, что в отличие от фанатизма и «спортивных» девиаций англосаксонских народов наши новые поколения склоняются к преодолению чисто материального действия, к попытке интегрировать и прояснить эту сторону посредством духовного элемента, возвращаясь — в большей или меньшей степени осознанно — к деянию, то есть к освобождению, установлению реального, а не эстетического или сентиментального контакта с великой силой предметов и стихий.

Сегодня в природе существуют две среды, наилучшим образом подходящие для освобождения и реинтеграции эпического деяния: это высокие горы и открытое море — два символа восхождения и мореплавания. Здесь борьба с трудностями и материальными опасностями непосредственно становится в тоже время процессом внутреннего преодоления посредством борьбы с элементами, принадлежащими низшей природе человека, которые должны быть укрощены и преобразованы.

Нескольких поколений позитивистских и материалистических предрассудков привели к тому, что многие глубокие и красивые традиции древних времён были похоронены и преданы забвению, или же стали только лишь предметами любопытства для эрудитов, а высший смысл этих традиций, который всегда можно воспринять, пробудить и возродить, игнорируется.

Это относится, в частности, и к древнему символу мореплавания, одному из традиционных символов, весьма распространённому во всех древних цивилизациях. Его схожесть в каждой из них озадачивает и заставляет задуматься, до какой степени универсальным и глубоким является духовный опыт, приобретаемый в противостоянии могучим силам стихий. Мы считаем, что было бы небесполезно рассмотреть этот символ подробнее.

Мореплавание — и особенно преодоление бурных вод —традиционно возводится до уровня символа, ибо воды как океанов, так и рек всегда считались непостоянным, капризным элементом земной жизни, подверженной упадку, рождению и смерти. Кроме того, они особенно подходят для изображения страстного и иррационального, изменяющего жизнь элемента. Если твёрдая поверхность суши в своём первом аспекте тождественна посредственности, робкому и мелочному существованию, основанному на уверенности и опорах, непоколебимость которых — всего лишь иллюзия, то решение оставить земную твердь, выйти на простор, бесстрашно вступить в схватку с течениями и с открытым морем — одним словом, «пуститься в плавание» —представлялось в высшей степени эпическим поступком, не только в буквальном, но и в духовном смысле.

Мореплаватель, таким образом, тождественен герою и посвящённому, человеку, который, оставляя позади обычную «жизнь», стремится к чему–то «большему, чем жизнь», в смысле состояния преодоления упадка и страстей.

Здесь логически появляется концепция иной, подлинной суши, которая отождествляется с конечной целью «мореплавателя», с победой над морем, являющейся неотъемлемой составляющей эпического. И «иной берег» — это земля, поначалу неведомая, неразведанная, недосягаемая, которую в древней мифологии и традициях обозначали самые разные символы, среди которых довольно часто встречается символ острова — образ внутренней решимости, спокойствия и самообладания человека, который успешно и благополучно «преодолел волны» или бурные потоки, но не пал их жертвой.