В древнеримской неделе «день солнца» был «днём господина» — и это значение сохранилось в последующие времена в названии воскресенья (domenica), от слова dominus, «господин», как в немецком слове Sonntag или английском Sunday сохранилось буквальное значение «дня солнца» и, таким образом, отражение древнеарийской солнечной концепции. Кое–что из изначальной мудрости, кажется, некоторым образом сохранилось в нынешнем празднике Рождества, насколько с ним разделено празднование Нового года. Символизм света поддерживается — напомним, например, слова введения Евангелия от Иоанна: erat lux vera, quae illuminat omnem hominem venientem in hunc mundum—в качестве признака «славы», которая упоминается в тексте немного ниже. В памятниках раннего римского периода тот же самый символ креста объединяется с солнечным символом.

В арийской и североарийской традиции и в том же Риме у этой темы был не только религиозный и мистический, но в тоже время и священный, героический и космический смысл. Это была традиция, в которой сама природа, великий голос вещей, говорил в самой этой дате о тайне воскресения, появления или возрождения не только начала «света» и новой жизни, но также и imperium в высшем и величественном смысле этого слова.

Roma e il «Natale solare» della tradizione nordico–aria //La difesa della razza, 20 декабря 1940 г.

Среди многочисленных работ недавнего времени, посвящённых Юлию Цезарю, немногие представляют реальную ценность, и именно потому, что сегодня в Италии эта тема, что называется, модная. Мы видим, что в таких условиях работы на эту или аналогичную тему в основном пишутся больше по причине выгоды и почти что приспособленчества, а не из–за стихийного, искреннего интереса и серьёзной подготовки и понимания.

Далее, другой недостаток многих современных работ о Цезаре происходит из использования исключительно «гуманистической» точки зрения. Так называемый «культ личности», сосредоточение всякого интереса на чисто «человеческой» стороне великих фигур древнего мира, исходя из их понимания как типа, аналогичного «кондотьеру» эпохи Возрождения — всё это составляет действительно ограничивающий, если даже не разлагающий предрассудок. Из–за этого Цезарь является одним из тех, кто больше всего страдает именно из–за факта того, что некоторые его черты особенно поражают в этом смысле воображение склонных к вышеописанным деформациям авторов, в то время как иные черты, сверхличностные и чуть ли не «судьбоносные», находятся в тени. Формула «личности делают историю» во многом верна, когда обращается к своей законной области и противостоит детерминизму низшего, материалистического или социологического характера; но она опасна, будучи применена дальше — вплоть до того, что мешает понять тот аспект великих исторических фигур, согласно которому они кажутся нам если не инструментами, то по крайней мере элементами в плане высшего порядка, в проявлении, которое — как проявление всякого величия — невозможно объяснить просто человеческими факторами. Рассмотрение фигуры Юлия Цезаря, предпринятое с этой точки зрения, отошедшей от обычной «гуманистической», политически–военной и литературной оценки, было бы действительно очень желательным в новом итальянском культурном климате.

Эти размышления вновь приходят в голову при чтении нового произведения о Цезаре, автором которого является Джованни Коста. [14] Здесь мы не будем писать «рецензию» на эту книгу, что было бы довольно банально. Ограничимся тем, что скажем, что речь идёт о ясном, сбалансированном, сжатом и обращённом к широкой публике изложении жизни и трудов Цезаря — изложении, которое всё же оказывается несколько синкопированным из–за рационалистической forma mentis автора, который ежесекундно сомневается, насколько можно опираться на так называемые «реальные» данные и адекватно использовать всё то, что, как традиция и миф, может быть лишено исторической правды в вульгарном смысле, и именно поэтому поднимается к ценности неоспоримого свидетельства значений высшего порядка — единственных, вводящих нас во внутреннюю, и, таким образом, более существенную сторону данной реальности. Таким образом, это новое произведение, хотя и далеко от риторических украшений, «литературности» и кичливой апологии, хотя и кажется исполненным достоинства и свидетельствует о «научной» взвешенности, всё же, говоря о Цезаре, само не избегает вышеупомянутого «гуманизма», который иногда даже смешивается с некоторым налётом скептицизма, несколько уменьшая масштаб работы.

Впрочем, книга начинается формулировкой, которая заставляет думать, что автор нащупал правильный путь; что ему удалось найти тот центральный пункт, который позволил бы упорядочить основные черты фигуры, действий и функции Цезаря не просто в историческом, но как в историческом, так и в надысторическом отношении. Коста пишет о речи, которую юный Цезарь держал на похоронах жены Гая Мария в качестве потомка древнейшего, знаменитого и полулегендарного рода Юлиев. Тогда Цезарь произнёс следующие пророческие слова:

«В моём роду есть и величие царей, превосходящее людскую силу, и святость богов, которые держат даже могущество царей в своих руках».

Здесь Коста демонстрирует, как выступает принцип, одновременно новый и древний, повторно звучащий как тревожный звонок в беспокойной, неверной среде разобщённого и либерализированного Рима последнего века до н. э., почти как вступление к действиям будущего владыки. Но уже в самой ссылке на эту формулу преодолевается аспект простого императора(imperator), что в языке того времени обозначало военного вождя, и устанавливается очевидная и полная значения связь с традиционной и первоначальной идеей, уже воплощённой в некоторых аспектах древнего Рима царей, но, кроме того, и универсальной — ибо она обнаруживается, в той или иной форме, в типичном цикле, продолжающем в себе величайшие иерархически–духовные цивилизации доантичного мира. Эта идея —это идея sacrum imperium, Regnum, оправданной как не только мирское учреждение, но и поддержанное трансцендентной силой или влиянием свыше; проявление этой силы. Но Коста опасается касаться этой справедливой темы в интерпретации высшего типа, откуда мы видим его намерение преуменьшить её важность — прежде всего, соединив эту идею Цезаря с предполагаемыми «эллино–азиатскими реминисценциями», и далее, возжигая изобильные зёрна ладана позитивистским предрассудкам о «сказках», «анекдотах» и «развлекательных приключенческих историях», бывших символическими древними традициями, говорившими о надысторическом происхождении Рима.

Таким образом, Коста начал делать противоположное тому, что, с нашей точки зрения, нужно было бы сделать: то есть рассмотреть Цезаря в судьбоносной, сверхличностной функции исполнителя идеи Regnum, в первый раз инстинктивно и почти бессознательно обнаруживаемой в красноречии молодого патриция; далее, действующей как объективная сила судьбы в «человечности» и военных действиях Цезаря, и, наконец, исполняющейся сознания самой себя и сознания «пожизненного диктатора» в новой римской конституции. Всё же крайне знаменательно, что, несмотря на свои намерения, Коста более или менее пришёл к этому. Он описывает нам Цезаря как позитивистского антиклерикала avant lettre, который, однако, в утверждении своей мощной личности верит во что–то большее, чем в простую человеческую личность: не во внешнюю божественность или сирийско–семитских «спасителей», а скорее в мистическую, таинственную силу судьбы и победы — felicitas Caesaris, fortuna Caesaris, постепенно становившуюся очевидной в качестве скрытой души или источника всего того, что при её помощи создавалось в видимом мире. Такая сила, в её олицетворении Venus Victrix и Venus Genitrix, у Цезаря состояла в самой тесной связи с первоначальной образующей силой его же рода: это значит, что она появилась в связи с тем же принципом, говоря о котором, молодой Цезарь провозгласил вышеописанную доктрину Regnum, и почти как конкретная действенность такого начала в Риме и в мире. Более того, если Коста демонстрирует единство намерения и воли в разнообразии — часто противоречивом, если даже не маккиавеллистском и беспринципном, несмотря ни на что, постоянно подчинённом формуле «собственное достоинство и достоинство римского народа» — способов или непосредственных целей, избранных Цезарем в различные фазы своего восхождения, то здесь также нужно представлять ту же причину, то есть параллельность двух серий или областей — «человеческой» области и области высшего принципа, который действует, так сказать, посредством «личностного» элемента в предварительной фазе, но в итоге преобразуясь и концентрируясь.