Согласно такой точке зрения, всё то, что Восток представляет из себя, —не его элита, но его нынешняя цивилизация в общем—в определённом смысле оправдано фактом того, что он (Восток)не достиг в циклическом процессе точки, достигнутой Западом. Поэтому, говоря в общем, те ориентиры, что Восток может нам обеспечить, обладают скорее идеальным, нежели реальным смыслом, и не нужно смотреть слишком оптимистично на перспективы получения реальной помощи в деле сопротивления силам, действующим сегодня во всём мире и делающим трудным овладеть собой иначе, нежели применив тактику «оседлать тигра».
При рассмотрении возможности перестройки Запада согласно указаниям, которые смогли бы не только спасти его от катастрофы, но также и поставить его в авангард исторического движения, когда будут приведены в движение силы нового циклического периода, и при исследовании специфической точки зрения, принятой Геноном, нужно рассмотреть следующий принципиальный вопрос. Генон полагает, что одна из причин кризиса современного мира состоит в теоретическом и практическом отрицании приоритета знания, созерцания и чистого интеллекта над действием.
Генон придаёт этим терминам значение, сильно отличающееся от обычного. Он использует их для того, чтобы выразить духовную деятельность, связанную с трансцендентным порядком тех чисто метафизических принципов, у которых всегда есть постоянный фундамент во всякой здоровой традиции. Очевидно, что никакое возражение относительно утверждаемого приоритета созерцания не может и возникнуть, если под действием подразумевать беспорядочную, непросвещённую деятельность без определённых целей, подчиняющуюся исключительно конъюнктурным и материальным соображениям, стремящуюся только к мирским достижениям, которая сегодня и является единственной формой действия, которую признаёт и которой восхищается современная цивилизация. Но если она рассматривается как чистая доктрина, то здесь ситуация иная. Нужно вспомнить, что созерцание—или чистое знание—и действие всегда соотносились с разными кастами: первое—с жреческой, второе—с воинской или царской (брахманы и кшатрии, используя индийские термины). Созерцание—это символ, имеющий в первую очередь религиозно–священнический характер, в то время как действие—это символ воина и царя.
Сказав это, мы должны вернуться к учению, о котором во многих случаях говорит сам Генон: этой двойственности сана в самом начале не существовало—две власти объединялись на высшем уровне, который был в одно и то же время и царским, и жреческим. Древний Китай, первоначальный индоарийский период, Персия, архаичная Греция, Египет, первоначальный, а затем и имперский Рим, Халифат, и так далее—все цивилизации говорят об этом. Два сана разделились и часто даже противостояли друг другу как следствие взаимного непризнания, возникшего как результат регрессии и вырождения. Но в таком случае ни одно из двух направлений не может требовать абсолютного приоритета над другим. Оба возникли одинаковым образом и оба далеко ушли от изначального идеала и традиционного состояния: и если бы у нас было намерение реставрации этого высшего уровня в некоторой форме, то каждый из двух элементов, жречески–созерцательный или воинственно–активный, нужно было бы взять в качестве элемента фундамента, точки отправления. В таком случае действие нужно интерпретировать правильно—не в современном, а в традиционном смысле—смысле Бхагавад–гиты, или исламского джихада, или аскетических рыцарских орденов западных Средних веков.
«Личное уравнение» Генона не позволило ему дать адекватное признание всего этого и привело к приписыванию исключительной важности точке зрения на действие как на вещь, подчинённую созерцанию. И этот односторонний взгляд не остался без последствий для проблемы возможного восстановления Запада.
Нельзя сомневаться, что западный мир и западный человек характеризовались приоритетом действия; Генон сам это допускает. Далее, если традиция в универсальном смысле по своей сути метафизическая, а не человеческая, она, тем не менее, допускает различные формы, соответствующие различным склонностям и господствующим квалификациям народов и обществ. Так вот, в первую очередь самому Генону и не удаётся объяснить его же утверждение, что у единственной формы традиции, бывшей приемлемой для Запада, был религиозный характер—то есть, в лучшем случае, обращённый к созерцанию как к идеалу. Здесь можно установить чистые факты, но нельзя говорить о традиционной форме, наиболее подходящей для специфического характера людей Запада, склонных главным образом к действию, которые в отсутствии традиции, преобразовывавшей и объединявшей идеалы действия, заставили деградировать последнюю в те материалистические и грубые выражения, которые всем нам известны.
Кроме того, до пришествия христианства у Запада были традиции иного типа, и цивилизация Средних веков не подчинялась только лишь идеалам знания и созерцания. Достаточно только напомнить о важных гибеллинских проявлениях этой цивилизации, чьё подлинное величие и глубинное значение даже сейчас мало поняты.
Но если мы рассматриваем будущее, то есть возможность реставрации Запада на традиционных путях, то возникает тот же вопрос. Если Запад склонен к действию, тогда действие и должно быть отправной точкой, и нужно заклеймить как еретическое и антитрадиционное всё то, что не основывается на предпосылке приоритета действия над созерцанием и знанием, односторонне интерпретированным. Напротив, нужно изучить чисто традиционные формы цивилизации, уделяя особое внимание всему обладающему метафизическим, а не исключительно человеческим характером, но имеющему в качестве своей основы символы действия. Только у традиции такого типа можно было бы реально что–то заимствовать для наций Запада, взяв что–то органичное, созвучное и эффективное.
Странно, что при многочисленных ссылках на восточную цивилизацию Генон практически игнорирует Японию. Это, опять же, результат его «личного уравнения», его отсутствия симпатии и понимания цивилизации, в которой нет господства интерпретации брахмано–жреческой традиции. Но именно Япония до вчерашнего дня предлагала нам самый интересный пример цивилизации, которая, будучи модернизированной внешне в качестве средства защиты и нападения, по своей сути была верной тысячелетней традиции и принадлежала царскому и воинскому, а не созерцательному типу. Её спинным хребтом была каста самураев—каста, в которой символы действия не исключали, а скорее требовали элементов сакрального и иногда даже инициатического характера. При всех многочисленных отличиях у этой цивилизации были видимые связи с цивилизацией Священной Римской империи, и нельзя сомневаться, что, если западный человек сможет заново оживить для себя высшее, традиционное призвание, то идеалы этого рода, должным образом приспособленные и очищенные, привлекли бы и многих из тех, кто во многом принадлежит к созерцательному типу, типу чистого знания.
Генон использует выражение «интеллектуальная элита» (élite intellectuelle), говоря о тех, кто должен был бы организовать перемены на Западе — как независимо, так и в сотрудничестве с представителями ещё традиционного Востока, и постепенно вызвать изменение в ментальности, остановить процесс разложения до того, как он завершит своё роковое и окончательный продвижение через весь современный мир.
Как мы сказали, Генон не использует слово «интеллект» в его общепринятом значении; те, на кого он ссылается, являются не «интеллектуалами», а скорее людьми высшего типа, которые сформировались на традиционных путях и обладают метафизическим знанием. Кроме того, он упоминает о «косвенном» действии, невидимом и невесомом, которая такая элита могла бы совершить (здесь мы могли бы вспомнить некоторые тайные китайские общества, и, возможно, также действия масонства в XVII и XVIII веках). Но из–за всего этого понятие интеллектуальной элиты создаёт впечатление чего–то абстрактного.
Если мы считаем приемлемыми соображения об активном и более подходящем для Запада способе выражения традиционного духа, то появляется понятие, более подходящее для этой темы, чем «интеллектуальная элита» — понятие Ордена, каковое воплощали в другие времена — по аналогии — храмовники (тамплиеры), исмаилиты, тевтонские рыцари.
