Национально–политический идеал Японии — Ymatotamashii — кратко излагается в имперской традиции как «божественный» идеал. «Следуя приказу, поднимаешься в небеса» —говорится в Ko–gi–ki, основном тексте японской традиции, основополагающем для императоров Японии. Эти императоры не считаются человеческими существами. Они выступают в качестве единого целого с солнечной богиней Amaterasu–o–mi–kamiна основе архаической и непрерывной династически–духовной традиции: японская династия сохраняет непрерывность на протяжении более двух тысяч лет — в том числе и чисто исторически. Здесь управление и господство выступает в качестве единого целого с культом — это одновременно и ритуал, религиозный акт: слово matsurigoto значит как правительство в узком смысле, то есть мирскую власть, так и культ, «исполнение религиозных ритуалов». Эта двусмысленность наполнена смыслом, ибо отсылает нас к тому неразрывному синтезу духовного владычества и мирской власти, осуществлённых в одном человеке, который был свойственен всем первоначальным традиционным цивилизациям, включая Рим.

Таким образом, Япония является единственным современным государством, которое может игнорировать проблему примирения национальной, расовой и религиозной идеи. Здесь религия — это политика, а политика — это религия. У японской религии, синтоизма, основой является ciu–ghi, то есть абсолютная верность императору — точный эквивалент fides в гибеллинском римско–германском Средневековье и, в некоторой мере, также и в Древнем Риме. Верность государству является также религиозным долгом, потому что здесь государство является нечеловеческим созданием, а имеет божественную основу, а в его центре находится существо, которое является чем–то большим, чем человек, хотя — как предупреждают тексты — у него нет характера абсолютного Бога монотеистического типа.

Из того, что вышеописанное является единственным ориентиром для религиозности индивида, также следует, что всякая добродетель или действие той индивидуальной или коллективной жизни, которая на современном Западе считается чисто мирской реальностью, в итоге находит своё оправдание в терминах fides, трансцендентальной верности вождю — ciu–ghi. Таким образом, верность и преданность в Японии имеют значение не только в воинской и рыцарской сфере, но продолжаются и в уважении к родителям, солидарности между родственниками или друзьями, практике добродетелей, уважении законов, гармонии между супругами со справедливыми иерархическими отношениями между полами, производительности в области промышленности и экономики, работы и учёбы, формировании собственного характера, защите крови и расы. Всё это есть «верность» — и, в последней инстанции, верность императору. На этой основе всякое антиобщественное, безнравственное, преступное действие значит не нарушение абстрактной нормы, не имеющей серьёзного значения, или более или менее условного «общественного» закона, а скорее предательство, вероломство, позор, сравнимый с тем, что падает на воина, дезертирующего со своего поста или изменяющего обязательству своего мужественного договора со своим вождём. Они, таким образом, являются не «виновниками», а скорее «предателями», существами, неспособными к чести.

Здесь интересно отметить, что такой взгляд, который ещё жив в Японии и отражает то, что всякая другая традиционная цивилизация Востока и Запада изначально знала, но затем утеряла, заново выдвигается в фашизме и национал–социализме: эти движения склонны придавать понятиям права, общественного долга, а также вины и ответственности более этическую и мужественную — таким образом, антипозитивистскую — основу; хотя, в отличие от Японии, здесь в настоящее время нет высшего, религиозного ориентира, составляющего в японской традиции в некотором смысле сверхъестественный характер имперской функции.

Этим характером японские императоры обладают в том числе и из–за своего происхождения, считавшегося нечеловеческим, и, как подчёркивается, восходящего к доисторическим эпохам, а также из–за «тройного сокровища» — sam–shu no–shin–ghi — эмблемы божественной власти: зеркала, жемчужины и меча. В Японии нет церемонии коронации и восшествия на трон: новый император становится таковым в той мере, насколько он принимает тройное сокровище, которое отмечает и закрепляет это право свыше. Традиции этого рода относятся к таким древним, что часто их исходное значение в той же Японии существует только во фрагментарной и завуалированной форме. Например, что можно сказать о связи между императором и женским божеством Солнца? Здесь нелегко рассматривать эту проблему: впрочем, мы уже касались её в другом месте. Укажем лишь то, что здесь физическое Солнце имеет смысл чувственного символа духовной реальности, силы трансцендентной «солярности». Далее, тот факт, что эта сила мыслится как женская, вероятно, объясняется по аналогии с многими героическими мифами, где значительную роль играют символические женщины — королевы или богини: именно они посвящают особо одарённых и подвернутых испытанию в царской функции существ. При помощи этого символизма выражается то, что и по отношению к духовной, небесной и «солнечной» силе император, оставаясь «мужчиной», должен сохранить своё реальное утвердительное и превосходящее качество, которым во всяких нормальных отношениях обладает мужчина по отношению к женщине. Это в общем противоположно семитскому низкопоклонству перед божественным.

Впрочем, это отношение «тождества» подчёркивается первым предметом тройственного имперского сокровища — зеркалом, которое называется kaga–mi–me–mitamo, то есть «великий дух». В нём, как в магическом «присутствии», есть «солнечная» сила. Как таковое, зеркало предлагает императору признать свой истинный образ, то есть обладание всегда присутствующим тождеством с солнечной силой.

Говоря о втором символе—мече, нужно рассмотреть два аспекта. Первый, экзотерический, более или менее соответствует значению, которым меч обладает в качестве символа мирской власти. Более того, в Японии он отсылает к способности отличать добро от зла, реальное от нереального—таким образом, к возможности быть справедливым судьёй на земле. Но всё же второй аспект данного символизма—более тайный, эзотерический аспект—должен дать этой способности метафизическую основу. В мифе фактически говорится, что первоначально этим мечом сражался брат солнечной богини, чтобы «убить дракона с восемью головами». Здесь невозможно изложить символизм этого предприятия и числа «восемь», к которому обращается миф. Скажем только, что здесь мы вновь видим ссылку на сверхъестественное осуществление, предполагающее разрушение низких, «теллурических» влияний, на различных планах обусловленного существования.

Что касается символа камня или жемчужины, ama, то с самой внешней стороны он отсылает к буддизму, которому знакома таинственная жемчужина «сострадания» в высшем смысле—человеческого чувства, величия и размаха души, на санскрите mahatma. Но японское слово «слава» также означает «душа» или «божество», и символика «небесного камня» ведёт нас далеко в прошлое. Тот же Грааль в тексте Вольфрама фон Эшенбаха появляется в качестве божественного или небесного камня—lapis ex coelo, что тесно связано с идеей трансцендентного царства, в то время как древнеанглийская традиция знает так называемый «камень судьбы», который с доисторических времён играет свою роль в посвящении законных королей. Ссылки такого рода можно было бы легко увеличить. Вообще, священный камень, кажется, составляет центр «традиционной» организации в высшем смысле, то есть почти в смысле «центра мира». Можно вспомнить тот же Омфал[21] в Дельфах и даже аллегорию апостола Петра как «камня» в Евангелии.

Как уже было сказано, трансцендентальная природа императора, отмеченная этими символами тройного сокровища, составляет опору всей японской имперской доктрины и до сих пор имеет значение догмы. В комментарии князя Хакабона Ито к японской конституции присутствуют следующие слова: «Священный трон был создан, когда земля отделилась от цикла (то есть в качестве замены пришедшего в упадок, но первоначально существовавшего единства земного и божественного). Император происходит от этого цикла, он божественен и священен». В официальном тексте Kokutai no honghi, недавно (в 1937 году) изданном японским Министерством национального образования, мы встречаем ту же мысль в ещё более радикальных формулировках — процитируем некоторые пункты в переводе Маренги (Marenga): «Императоры Японии происходят от солнечной богини. Япония всегда управлялась единственной династией. Это уникальная страна, подобных которой в мире нет. Богиня присутствует в императорском зеркале храма Исе. Богиней даны три символа власти. Императорский режим—это божественная вещь. Императоры — это видимые божества. Они отличаются от правителей любой другой нации, потому что не избраны народом. Управление государством тождественно вознесению почести божеству согласно синтоистской традиции. Император и народ —это одна и та же вещь. Преданность императору — основа всякой морали». Всё это является официальной идеологией государства, основой особого национального чувства, фундаментом идеалов и добродетели всякого японца, оружием, при помощи которого ведётся война с материализмом, индивидуализмом, коллективизмом и прежде всего большевизмом, справедливо считающимся крайней противоположностью такой политической идеи; это глубинная причина всякого героического действия и всякой жертвы, это вера, душа народа Ямато. В 1935 году профессор Минобе возглавил попытку «просвещенческой» реформы, пытаясь сделать из престола простой орган правительства и таким образом «конституизировать» и «приземлить» монархический институт. Это породило самую жестокую реакцию японской души, и прежде всего армии. Божественная природа и происхождение императора были торжественно утверждены вновь.