В который раз, проникнув в таможенный зал, я наблюдал за прибытием пассажиров, как вдруг среди самых жалких бедняков я увидел девушку.

Прежде чем разглядеть, что она очень хороша собой, — у нее были жгуче-черные волосы, яркие глаза и худое неподвижное лицо — так вот, прежде чем разглядеть все это, я ощутил в груди прилив страха: весь облик этой девушки говорил о том, что судьба ее не щадила.

Таможенник порылся в небольшом свертке, составлявшем весь ее багаж, — и, не обнаружив ничего недозволенного, занялся другой, такой же нищенской, кладью. Девушка терпеливо уложила свои вещи, со всем тщанием человека, которому некуда, да и незачем спешить, и направилась к выходу. Я последовал за ней.

Едва она переступила порог таможни, как с той стороны, где стояла вереница встречающих, послышался крик и к ней подбежал маленький старый еврей. В старике я узнал моего друга Самуэля Горвица — того самого, что пытался заработать на жизнь, рисуя портреты людей в ресторанах и на пляже.

«Лея! Лея!» — звал он.

Весь в слезах, старый Самуэль бросился ее обнимать. Она покорилась ему с грустной улыбкой, но в следующий миг лицо ее вновь окаменело. Они заговорили на языке, которого я не знаю, но который уже слышал здесь, — на венгерском.

Маленький старый Самуэль еще раз обнял девушку, посмотрел вокруг блуждающим взглядом и, увидев меня, воскликнул на плохом английском:

«Хвала всевышнему! Наконец-то мы свиделись… Это моя племянница — единственная, кто остался из нашей семьи. Ей удалось выбраться живой из лагерей… Наконец-то, хвала всевышнему! Теперь она отдохнет, немного воспрянет духом. А для начала поживет со мной, у дяди Тома…»

И они пошли. Старый Самуэль держал под руку девушку, а та прижимала к груди свой сверток.

В этот момент Селим, продавец амулетов, желая привлечь внимание Башира, тряхнул длинным шестом со звенящим на его конце товаром. И он спросил:

— А что это за лагеря, о которых говорил маленький старый еврей?

Тут же вмешался и бездельник Абд ар-Рахман:

— Да-да, поведай-ка нам, откуда приехала эта девушка с таким печальным лицом.

И Башир ответил:

— Позвольте мне, о друзья мои, сказать вам об этом чуть позже. В событиях, о которых пойдет речь, участвовало много разных, порой даже странных людей. Боюсь, как бы в ваших головах не возникло путаницы. А посему будет лучше, если я все расскажу по порядку.

Тут слушатели закричали Баширу:

— Мы полагаемся на твое умение!

— Говори как считаешь нужным, благословенный рассказчик!

— Повинуйся лишь духам, что даруют тебе красноречие!

И Башир продолжил:

— Старый Самуэль и его племянница еще не успели скрыться из виду, как до меня донесся голос моего друга Флаэрти — он громко кого-то звал.

Я обернулся и увидел, что он машет руками, устремив взгляд на небольшую яхту, медленно приближающуюся к пристани. На палубе рядом с молодым, худощавым, симпатичным блондином стояла, улыбаясь, госпожа Элен, одетая во все белое.

Несколько минут спустя она уже обнимала господина Флаэрти и знакомила его со своим приятелем — англичанином по имени Ноэл.

Госпожа Элен узнала меня и, не без удовольствия вспомнив о «Маршико» и о нашем возвращении из Эль-Ксар-эль-Кебира, решила, что отныне я поселюсь в ее доме.

Порт я покинул вместе с ней. Мы поднялись в старый город и вскоре очутились в одном из красивых старинных арабских особняков неподалеку от касбы. Ныне они сплошь принадлежат иностранцам.

Дом, который сняла госпожа Элен, был небольшим, но богато убранным. Во внутреннем дворике росла огромная смоковница, заслонявшая своими ветвями небо и населенная таким количеством птиц, что казалось, будто дерево поет.

Тут голос, в котором слышались радостные и страдальческие нотки, прервал рассказ Башира.

— Погоди, погоди, прошу тебя, — просил слепой рыбак Абдалла. — Дай мне еще немного послушать поющее дерево.

На какое-то время среди слушателей воцарилось глубокое молчание. И — странное дело — слепец держал свои невидящие глаза широко раскрытыми, в то время как многие зрячие прикрыли их.

И Башир очень тихо продолжил:

— Ничто так не сковывает свободу человека, как очарование его жилища. Жизнь в доме леди Синтии, а позже у Абд аль-Меджида Шакрафа кое-чему меня научила, и все же я вновь чуть было не сделался собачонкой на привязи, игрушкой в руках капризной американки. К счастью, милосердный Аллах меня вовремя вразумил.

Посулив мне богатую одежду и много вкусной еды, госпожа Элен, утомленная поездкой, отправилась отдыхать. А я тем временем влез на смоковницу, а оттуда перебрался на крышу. Час был закатный, когда лучше всего виден старый город со всеми его террасами, улочками, голубыми, белыми и розовыми стенами, минаретами. И пролив, и испанский берег. Я замирал от счастья при одной лишь мысли о том, что мне предстоит здесь жить.

Внезапно на одной из крыш, расположенной значительно ниже той, на которой находился я, появилась мусульманка с непокрытым лицом. Увидев меня, она заслонила лицо рукой.

«Не пугайся! — закричал я ей. — Я еще ребенок и имею право на тебя смотреть».

Не знаю, по какой причине, но она страшно рассердилась и обругала меня. Я в ответ надерзил. Тогда она завопила: «Ты кончишь в доме, что по соседству с твоим! Там тебе место!»

Я взглянул на дом, о котором она говорила, и сердце мое замерло: это была тюрьма для малолетних преступников. Как же я, горбун, лишенный рассудка, раньше-то не обратил на нее внимания? На свете нет более зловещего предзнаменования. Прыгая с крыши на крышу, я добрался до ближайшей улочки и, делая все известные мне знаки, дабы отвратить злую судьбу, со всех ног бросился бежать. Так я очутился на пляже.

Отдышавшись немного, я направился к хижине дяди Тома.

Тут Башир, предвидя интерес к новому действующему лицу повествования, сам же первый воскликнул:

— Кто такой этот дядя Том? Сейчас, друзья мои, вы все узнаете.

И он продолжил свой рассказ:

— Думаю, в Танжере никому, кроме меня, не встречалось так много удивительных людей. Но я вовсе не кичусь этим и не ставлю это себе в заслугу. С кем только не сведет судьба того, кто живет на улице, кто в заботе о пропитании берется то за одну, то за другую работу, да к тому же повсюду таскает с собой два горба. Так вот! Из всех этих особенных людей, может, самым примечательным был старый негр, которого иностранцы из-за одной книги, которую мы не знаем, зовут дядей Томом.

Люди с черной кожей не вызывают у нас удивления. Мы испокон веков живем с ними бок о бок. Они берут в жены наших женщин, а негритянки во все времена жили в гаремах правоверных. И будь они смешанной крови или чистокровные, выходцами из Египта, Мавритании или из глубин Африки — если они почитают Аллаха и его пророка Мухаммеда, цвет их кожи не имеет никакого значения. Для нас они братья. Не правда ли, о мои чернокожие друзья? Вон я вижу их здесь, среди моих слушателей.

И тогда Али, старый рябой негр, корзинщик, помнивший еще времена рабства, и кривой Мустафа, конюх на постоялом дворе, и Кемаль (хотя он был лишь полукровкой) разом воскликнули: — Истинная правда! И Башир продолжил:

— Нет, вовсе не черный цвет кожи делает из дяди Тома столь необычайного человека. Он прибыл с Ямайки, далекого благоухающего острова, и хорошо говорит по-английски и еще по-испански. Он много скитался по белу свету. Носит простую, но всегда опрятную одежду, которая ему очень к лицу, и отличается самыми учтивыми манерами.

Дядя Том уже стар, у него морщинистое лицо и совсем седая борода, но держится он прямо, как юноша, и в беге может догнать меня — самого быстроногого из всех уличных мальчишек.

Он очень любит напевать торжественные мелодии и читать толстые книги.

Зачем дядя Том приехал в Танжер? Почему остался здесь? Он никому об этом не говорит. Иногда он рассказывает о морских сражениях и воздает хвалу всевышнему. Из досок и бамбука он соорудил себе на пляже хижину и поддерживает в ней безукоризненную чистоту. Сам он спит в гамаке и позади своего домика отвел местечко, скрытое в листве деревьев, где навесил гамаки для друзей. Дядя Том рыбачит, охотится, готовит ямайские кушанья и продает их на пляже иностранцам, когда те, вдоволь накупавшись, выходят из воды. Иностранцы называют его домишко хижиной дяди Тома — все из-за той, неизвестной нам, книжки.