Торговец ответил:

— Не мешай и нам попытать свое счастье, Хамидо.

— Пошел вон из кафе! Ищи свое счастье в любом другом месте, Танжер город большой. Слушай, почему бы тебе не поехать в Фес, или в Мекнес, или в любой другой город подальше от побережья?

— Потому что контрабанду из Себты и Мелильи доставляют и туда. Да простит меня Аллах за мое ремесло! Дай мне лучше что-нибудь перекусить, ни крошки во рту не было с самого утра. Да и пообедать едва ли удастся. Туристов мало в этом сезоне. С раннего утра на ногах, а продать так ничего и не удалось.

Официант принес ему блюдо кефты, вывалил прямо в него с двух небольших тарелок помидоры и жареный картофель.

Торговец возмутился было:

— Что это еще за мешанина?!

— А ты чего хочешь, голоштанник! — заорал официант. — Подумаешь, какой господин выискался. Ешь, свинья, набивай себе брюхо! Ходят тут всякие…

Бродячий торговец принялся за еду, ел он жадно — видно, и впрямь проголодался. Он чуть не вытер губы носками, которые перед тем разложил на стойке. Но взял салфетку из вазочки перед собой, вытер пальцы и продолжал есть.

Англичанин бросил мне:

— Ну что, пошли?

— Как хочешь.

Он расплатился, забросил рюкзак на правое плечо, а я подхватил кожаный чемодан, стоявший в углу. Мы прошли мимо отеля «Рембрандт», перешли улицу, направляясь к стоянке такси. Вскоре мы уже были на пути к деревне Дар-аш-Шави. Там англичанину предстояло взять интервью у нескольких бывших бойцов армии Франко, воевавших против «рохос», то есть красных. Мой спутник сказал мне, что представляет одну газету в Манчестере. Я, признаться, не очень-то склонен был верить этому. Может, они и вправду были журналистами и художниками, все эти европейцы, а может, и не были — поди разберись… Ясно одно: у каждого из них положение получше моего. Уже черт знает сколько времени я добиваюсь заграничного паспорта, чтобы поехать куда-нибудь в Европу или страны Персидского залива, но так мне ничего и не светит.

Я спросил у англичанина:

— Почему ты так спешишь? Дар-аш-Шави совсем близко, всего в нескольких минутах от Арсилы.

— Тебе, наверное, хочется выйти где-нибудь у моря, искупаться. Но ты мне нужен, чтобы переводить.

— Не так уж я люблю купаться в море.

— Тогда догадываюсь, чего тебе хочется.

— Чего?

— Пива!

— Ты угадал, — ответил я.

Мы вошли в ближайшее кафе. Он заказал не пиво, а тоник. Я понял, что мое желание пришлось ему не по душе, но перечить не стал. А спустя совсем немного времени мы уже были в деревне Дар-аш-Шави. Нас встретил молодой горец, одетый в короткую джеллабу и пеструю широкополую шляпу. Он говорил по-английски, и я подумал про себя: «Вот и пришел конец моей работе!» Казалось, англичанин и горец уже давно знакомы между собой. Ко мне он обратился по-арабски:

— Ты из Арсилы?

— Нет.

— Тогда откуда? Из Танжера или из внутренних районов?

— Нет. Я из Ксар-ас-Сагира. Среднюю школу окончил в Танжере, но дальше учеба не пошла.

— Таких, как ты, много. Я лично предпочитаю жить здесь, хотя мне довелось жить и в Лондоне, и в Стокгольме, просидел там даже шесть месяцев в тюрьме. Вы с Томом давно знакомы?

— Нет. Мы случайно встретились в Танжере.

— Том смелый парень. Мы с ним встречаемся по два-три раза в году. Если ты с ним сойдешься поближе, сам увидишь, что он за человек.

— Значит, он уже приезжал сюда, чтобы взять интервью у жителей?

— Интервью? Какие интервью? Ах, тогда все понятно…

Горец умолк и вытащил из кармана пачку сигарет. Мы шли по разбитой проселочной дороге, усыпанной белой галькой.

Птицы щебетали вокруг нас: дорогу обступали невысокие деревца и колючий кустарник; нещадно палило солнце. Юноша взял у меня из рук чемодан, а Том сказал:

— Подожди меня здесь. Они, наверное, будут стесняться тебя.

— А что им меня стесняться? — обиделся я.

— Видишь ли, когда люди говорят на волнующие их темы, например, о войне, они смущаются посторонних. А этот юноша среди них свой.

— Как хочешь.

Он бросил мне пачку сигарет. Я перешагнул через высохшее русло ручейка, вокруг прыгали кузнечики… Я прошел еще немного вперед и улегся под смоковницей. Я лежал и смотрел, как они поднимаются все выше в гору, покуда совсем не скрылись из виду. На небе не было ни облачка. Время от времени пролетала какая-нибудь птица, и ничего не было слышно, кроме птичьих голосов. Я лежал в тени под смоковницей и наслаждался легкими дуновениями ветерка, потом уснул. Не знаю, сколько я проспал, меня разбудили голоса.

— Ну как спалось? — спросил Том. — Наверное, проголодался?

Молодой горец сказал смеясь:

— А я уж думал, что ты всю смоковницу ободрал.

— Далась мне твоя смоковница!

Горец немного проводил нас, распрощался и зашагал обратно. Когда мы вышли на шоссе, я присел на обочине, а Том остался стоять, потом тоже уселся на землю. Молодой горец заверил нас, что автобус на Арсилу вот-вот подойдет. Действительно, минут через пятнадцать подъехал автобус; из него вышли несколько босоногих горцев и горянок. Головы детей, словно перезрелые плоды, болтались за спинами матерей.

Уже в автобусе я спросил Тома:

— Ну как, взял интервью?

— Взял. Все в порядке.

— Небось эти старики похвалялись, как били «рохос» и как старались убить побольше?

— Еще бы!

— И еще как убивали детей и разрубали их тела на части?

— Вот именно. Все это я записал.

Я поставил чемодан между коленей. Я знал, что в чемодане — магнитофон, и попытался представить себе, какие подлинные и вымышленные истории таит в себе этот магнитофон. Старые вояки любят приврать и не прочь приписать себе чужие подвиги. Мы ехали примерно десять минут, неожиданно автобус остановился, немного не доезжая до Арсилы. Никто не вышел. Передние и задние двери открылись, и в салон вошли королевские жандармы. Я почувствовал, как вздрогнул Том. Жандармы открыли наш чемодан. Никакого магнитофона там не было. Он был до отказу набит индийской коноплей. Надевая мне наручники, жандарм сказал:

— Решил нажиться на продаже наркотиков, а мы тут должны умирать от жары?!

— Господи… Но ведь я…

— И слушать тебя не желаю.

И в тот же миг сильнейший удар кулаком обрушился на меня. Я вывалился из автобуса, и рот мне забило землей.

Любой другой человек на месте нашей мамы давно отчаялся бы — сама стихия ополчилась против нас. Не такова, однако, наша мама, ни за что не признает свое поражение. Вот уже целая неделя, как торчим мы на пороге нашей прокопченной кухоньки, вырядившись в лучшую одежду, и смотрим на двор, а там льет и льет дождь, прямо стеной стоит; мы уж и позабыли, когда его не было. Мама ждет терпеливо. Похоже, если б дождь зарядил на сорок дней, как при всемирном потопе, она бы и его пересидела, а едва подсохла б земля, она как ни в чем не бывало пошла бы к автобусной остановке. Не зря же она соседкам уши прожужжала, как поедет на рождество в столицу. Застрять теперь в деревне — этого ее душа не вынесет! «Что хотите со мной делайте, но мы на рождество здесь не останемся! Слышите, не останемся!» — восклицала она так часто, что я уже начинал опасаться, не сошла ли она с ума.

Иногда, набрав полную грудь воздуха, она выбегала за порог и на минуту скрывалась за углом. Возвращалась промокшая до нитки, долго сушилась у огня… Когда мне тоже нужно было выйти, я всегда спрашивал Рудо, мою сестренку, не пойдет ли она за компанию. Рудо вертела головой. Но только я возвращался и согревался у огня, Рудо начинала ныть:

— Мама, хочу пи-пи…

Мне уже надоело злиться. Я поднимался как заведенный, брал сестренку за руку и снова выходил под дождь. Я стоял отвернувшись и поторапливал ее, но Рудо такая копуша!..

На третьи сутки наша одежда так провоняла дымом, что мы, наверное, могли бы найти друг друга и в кромешной темноте — по запаху… Наконец терпение у мамы лопнуло. На шестой день она растолкала нас до свету и сурово скомандовала: