По обеим сторонам тропы стояла высокая — выше моей макушки — трава. Мы брели, а грохот реки разрывал нам уши; сверху нависали ветви исполинских деревьев; было темно и страшно. Рудо заслоняла лицо от травы рукой. Мама прибавила шагу, нам стало трудно поспевать за ней. Мы шли около четверти часа; вдруг тропа кончилась. На мгновение мама остановилась, потом круто взяла вправо, к реке. Она выпустила руку Рудо, чтобы самой раздвигать свободной рукой траву. Сестренка тут же остановилась. Мама продолжала идти. Посмотрев жалобно на меня, Рудо припустилась за матерью вдогонку — не то сомкнётся трава, скроет мать из глаз. Холодный завтрак стоял у меня в горле. Мы уже, наверное, совсем близко к воде: гул настолько усилился, что даже думать приходится криком, иначе не расслышишь собственные мысли. Господи, куда мы идем, куда мы идем, куда нас ведет эта сумасшедшая! Хоть бы отец был здесь, с нами! Куда она нас ведет?!

Неожиданно трава расступилась. Мама замерла. Рудо вцепилась ей в юбку. Прямо под нами ревела река, и слышалось в этом реве: «Одумайтесь, ничтожные зверьки! Одумайтесь! Это опасно!» Теперь мы стояли на чем-то вроде бетонной сваи; на ее краю были два столба, от каждого из них убегал, провисая низко над водой, толстый ржавый трос — убегал к другому берегу, почти не видному; а к этим тросам хомутами и болтами были прикреплены ржавые листы рифленого железа. Висячий пешеходный мост… Река в этом месте ревела особенно грозно, оттого что круто поворачивала, стиснутая гранитными берегами. Под дождем гранит серебристо мерцал. От берега до берега метров шестьдесят.

Я не хотел приглядываться к этому сомнительному сооружению. Какая там переправа — на него даже смотреть страшно! Хотя сильного ветра не чувствовалось, мост слегка раскачивался. Хмурое небо проглядывало сквозь листву огромного дерева, склонившегося над бетонной плитой. Мать сняла со своей спины Румби и сунула мне. Она делала все с лихорадочной поспешностью, будто стремилась как можно скорее осуществить задуманное. Она взяла чемодан в одну руку и узел — в другую, шагнула к краю плиты, помедлила, посмотрела вниз, на ржавые рифленые листы. Потом ступила на мост, пошла — медленно, но уверенно, глядя прямо перед собой. Мост начал раскачиваться, едва на него ступили: влево — вправо, влево — вправо, в такт ровному шагу. Мама шла, широко ставя ноги для равновесия — на голове поклажа, обе руки заняты, так что даже не ухватиться за поручни. Можно подумать, ей не впервой так переправляться. Мы смотрели вслед: она становилась все меньше и меньше, все ближе к воде — посередине мост сильно провисал. Влево — вправо, влево — вправо, — раскачивались тросы. Кажется, сто лет минуло, прежде чем мама оказалась на другом берегу. Она положила на землю вещи, повернулась к нам, помахала рукой — и пустилась в обратный путь. Теперь, налегке, она шла быстрее, держась за поручни. На подходе к нашему берегу мама отпустила поручни и зашагала легко и свободно, как по суше; на лице у нее блуждала широкая улыбка.

Мама снова посадила Румби к себе на спину и хотела было взять Рудо за руку, но та отскочила назад, на заросшую тропу, и оттуда пугливо таращила на нас глаза. Меня даже обрадовала такая заминка — не сразу переправляться; а уж бегать за Рудо по мокрым кустам я не стану. Тогда мама скомандовала: пошли! — и помахала Рудо, как будто прощаясь. Это, конечно, подействовало: Рудо тут же подлетела к матери и обвила ее ноги ручонками. Перед тем как ступить на мост, я внимательно присмотрелся к нему. Ну и ну! Мало того что он ржавый, так еще листы все в дырках — иные в поперечнике больше долларовой монеты. Мама подтолкнула меня локтем в спину. Я судорожно вцепился в перила, выставил ногу вперед; чувство у меня было такое, словно предстоит шагнуть с утеса.

Я больше не оглядывался назад, не смотрел ни под ноги, ни по сторонам. Я сам не соображал, как передвигаю ноги, и хотя все видел и слышал, в то же время ничего не видел и не слышал, — я шел как заколдованный. Совершенно живыми были у меня только ступни ног да руки на поручнях. Влево — вправо, влево — вправо, — раскачивался мост, а в голове звучал мамин голос: «Ты, сынок, становишься мужчиной… Вон ты какой у меня сильный! Молодчина!» И я сжимал поручни еще сильней — под стать настоящему мужчине. Сзади я чувствовал шаги матери.

Только на берегу я увидел, что мама еще и Рудо несла на руках. Мама похлопала меня по спине, улыбнулась; а когда мы отошли подальше от моста, стала меня хвалить. Пусть хвалит, думал я, матери любят хвалить сыновей. Если мне чего и хотелось, так это поскорей добраться до магазинов — до них еще целая миля. Там мы сядем на нужный автобус. Что ни говори, а через реку мы переправились!

Школа стояла в речной излучине, с трех сторон ее обтекала река, и оттуда постоянно доносился ропот воды — то громкий, то едва внятный, в зависимости от того, в какую сторону дул ветер. Иной раз чудилось, что это многоголосая толпа возносит молитву вдалеке, — и сразу дрогнет от робости и благоговения сердце чернокожего христианина, воспитанного в чрезмерной набожности…

Утро выдалось знобкое; школьный двор подернулся серебристой влажной дымкой; не оттого ли и чувства подернуты легкой грустью? Сквозь туман замерцал грязноватой неживой белизной флигель, в котором расположена классная комната… Мурамбива глубже закутался в плащ, ускорил шаги. Спустя миг прозвенел звонок, возвещавший о начале занятий.

Вот и пролетело два месяца, как Мурамбива учительствует в этой школе. Тихая деревенская жизнь в общем пришлась ему по вкусу. Особенно нравились люди, такие приветливые, вежливые. Нравилось и то, с каким почтением относятся здесь к нему и обоим его коллегам, как радуются, гордятся: у нас в деревне своя собственная школа, свои собственные учителя! Разве будешь при таком к тебе отношении пренебрегать своими обязанностями! Ну, а то, что не хватает развлечений, удовольствий, книг, — так это сущие пустяки.

За два месяца он ни разу не съездил в столицу. И не потому, что было некогда, просто нисколько не тянуло. Свою тамошнюю жизнь если и вспоминал, то без всякого сожаления. Да и о чем жалеть: о суете, попойках с приятелями, о переполненных барах и вечно пустом кармане?.. К деревне он привык на удивление легко. Кроме него, были еще два учителя, оба женатые (у одного уже дети) и оба родом из соседних мест; они и вовсе чувствовали себя здесь как дома. Мурамбива хорошо ладил с ними, хотя общение ограничивалось службой. Выходные он проводил в прогулках по лесу или у реки, если, конечно, не оставался дома проверять тетради. Разок-другой он наведался вечером к кому-то из учеников; его встречали радушно, угощали ужином; но он не хотел превращать это в привычку…

Вот он вошел в класс, следом прошмыгнули опоздавшие. Пока они пробираются на место, можно не спеша снять плащ, положить на спинку стула. Лацканы плаща лизнули меловую пыль с пола. Мурамбива закатал рукава рубахи, всмотрелся в ряды детских лиц. С каждым годом ученики кажутся все младше, подумал он, но не дал себе закончить: потому что я сам старею.

— Итак, начнем. — Он легонько, но энергично хлопнул в ладоши, двинулся по проходу: надо сразу стряхнуть с ребят остатки сонливости, начать урок без раскачки. — Надеюсь, все прочли книгу, как было задано. Вот ты, перескажи нам, пожалуйста, содержание, — обратился он к одному из мальчишек. — Ну, мы ждем. — И сам действительно ждал с почти искренним интересом. Пауроси — так звали ученика — тупо осклабился и почесал наголо бритую голову. — Давай, давай, лысуша, расскажи классу, — повторил учитель ласково, думая: все же это уродство — брить детей наголо, не стоит доводить гигиену до абсурда.

…Уроки кончились. Перекинув через руку плащ, он шагал по жаре обратно к своему двухкомнатному домику, с кухней под навесом, в которой никогда не готовил. Двое учеников, мальчик и девочка, со стопками тетрадей шли следом. Сегодня пятница, занятия только до полудня. Те дети, что живут неподалеку от школы, отправляются домой поесть; после обеда все снова собираются — работают во дворе или на пришкольном участке. В школе пока всего четыре класса, так что по пятницам после уроков дежурит один учитель; Мурамбива оставался в прошлую пятницу, значит, сегодня он будет свободен.