Вот тебе ответ на твой вопрос. Будет плохо, если ты не удалишься от двора, и, прежде всего, не для тебя, а для царя, о котором сейчас болтает каждый, кто не умеет держать язык за зубами.
Пока Мамонтов говорил, Распутин сидел с закрытыми глазами, опушенной головой и упорно молчал. Мы тоже молчали. И нам это молчание казалось бесконечно мучительным.
Подали чай. Распутин взял полную горсть печенья, бросил в стакан с чаем и вновь направил на меня взгляд своих рысих глаз.
С меня было достаточно этих попыток меня загипнотизировать, и я ему просто сказал:
— Вы напрасно так уставились, Ваши глаза не имеют никакого воздействия на меня. Говорите лучше и отвечайте, прав ли Валерий Николаевич (Мамонтов) в том, что он Вам сказал!
Распутин глупо усмехнулся, покачался на стуле, отвернулся от нас обоих и произнес:
— Ну, хорошо, я поеду. Но они не должны меня снова вызывать, раз уж я приношу такой вред, что царь из-за меня страдает.
Я попытался перевести разговор на другую тему. Спросил Распутина о снабжении продуктами в Тобольской губернии — в этом году был неурожай. Здесь он оживился и стал отвечать здраво и даже умно. Но достаточно было мне только сказать: „Ну, так уже лучше, теперь можно говорить обо всем“, чтобы он снова замер, повесил голову или вытаращил глаза и начал бормотать какие-то несвязные слова, вроде „ну, хорошо, я плохой, я поеду, только чтобы они обошлись без меня…“
Он долго молча смотрел на меня, потом вскочил и пробормотал:
— Ну, мы познакомились, до свидания… — и пошел.
Вошла моя жена и спросила о моем впечатлении. Я сказал ей то же самое, что несколькими днями позже государю: что, по-моему, Распутин — типичный сибирский бродяга, умный, который научился разыгрывать из себя дурачка и простофилю и играет свою роль по заученному сценарию. Он сам, конечно, не воспринимает свой маскарад, но твердо придерживается заученных образцов поведения, что помогает ему считать дураками тех, кто верит в его чудодейственную силу, а также тех, кто его почитает, потому что они, действительно, только с его помощью могут добиться той выгоды, какая другим путем для них недоступна…»
На следующий день Коковцов узнает от Мамонтова, что Распутин уже пожаловался на него в Царском Селе, утверждая, будто Коковцов требовал от него уехать.
Вскоре после этого премьер составляет официальное сообщение царю, излагая свою версию встречи. Слушая опасения Коковцова, будто из-за бахвальства Распутина перед его высокопоставленными друзьями многие захотели бы воспользоваться услугами сибиряка, чтобы решить свои дела, как осторожно сформулировал Коковцов, государь молча смотрел в сторону, затем отвел взгляд к окну — верный знак того, что разговор ему неприятен. Но в конце он все же поблагодарил премьера за откровенный разговор, добавив, что он, царь, «этого Мужика действительно почти не знает».
Говорят, что Коковцов предложил Распутину двести тысяч рублей, чтобы тот навсегда покинул Петербург, и что Распутин якобы категорически отказался от этого предложения. Во всяком случае, власть для Распутина и без того бесценна, а на финансовые проблемы ему жаловаться не приходится, имея гонорары за свои услуги по исцелению и продвижению на определенные посты, а также щедрые пожертвования со стороны своих почитателей и почитательниц. Из истинной скромности он всегда отказывался (вопреки злым слухам) от вознаграждений царицы, которые она ему предлагала после его посещений больного царевича. Он лишь безропотно согласился с тем, что она оплачивала годовую аренду его петербургской квартиры.
На следующий день Распутин действительно подтвердил Мамонтову, что готов уехать. При первом представившемся случае (в связи с банкетом в Зимнем дворце в честь прибывшего короля Черногории) царь еще раз спросил Коковцова о его впечатлении от встречи с Распутиным. Премьер-министр описал его без прикрас: «…умный бродяга, который сумел объединить в себе классический стиль и поведение простачка и блаженного…»
Вечером того же дня Мамонтов сообщил Коковцову, что Распутин уже проинформирован о его комментарии. Очевидно, было достаточно, чтобы царь сообщил об этом супруге.
Записи старательно ведущей дневник госпожи Богданович отражают (пусть даже слишком субъективно и эмоционально) настроение петербургского общества, которое не оставляло Распутина в покое: «18 февраля 1912 года. Пишу в подавленном состоянии. Более позорного времени для нас еще не было. Сейчас не царь управляет Россией, а выходец из низов Распутин, который громко заявляет, что он необходим не только для царицы, но еще больше для царя. Не ужасно ли это? А еще демонстрирует всем письмо государыни к нему, в котором она пишет, что спокойна только, когда может прислониться к его плечу. Это ли не позор?
Все это сегодня рассказал Шелкинг. Он провел целый вечер с Распутиным у госпожи Головиной, где было также много других людей. Все женщины интересовались только Гришкой. Когда вошел Шелкинг, Гришка подошел к нему и заявил, что мужчин он любит больше, чем женщин. Он произвел на Шелкинга впечатление утонченного комедианта. Распутин пожаловался на нападки прессы, сказав, что готов уйти, но „его люди“ нуждаются в нем. Под „его людьми“ он, разумеется, понимает царскую семью.
В настоящее время царь не пользуется уважением. Причем, именно царица заставляет его верить, будто только молитвы Распутина способны сохранить жизнь и царю, и престолонаследнику. И он еще имеет смелость утверждать, что царю он нужен больше, чем царице! Что за бесстыдство! (…) Грустно и отвратительно, что сейчас происходит…»
Тем временем в битву против Распутина вступает вновь избранный в 1911 году председатель Думы Михаил Владимирович Родзянко. Используя неопровержимые доказательства и заручившись поддержкой других депутатов, он хочет оказать давление на Николая II, чтобы раз и навсегда избавиться от Распутина. И это было тут же отмечено обществом (с надеждой и облегчением), как пишет госпожа Богданович: «20 февраля 1912 года. Вчера Золотарев рассказывал, что председатель Думы Родзянко вместе с другими готовит письмо о Распутине. Сегодня Римский-Корсаков (член Государственного Совета) сообщил, что встретился с Распутиным. Тот пытался его загипнотизировать. Но твердый взгляд Корсакова сделал свое дело: глаза Распутина начали вращаться, и он притворился сумасшедшим. Теперь говорят, будто Родзянко вместе с Коковцовым пишет доклад царю (…) При Дворе хорошо говорят о Распутине, даже Дедюлин, так как он боится за свое положение…
22 февраля 1912 года (…) Запрос Думы правительству касательно Распутина должен был сразу подействовать успокаивающе: эту мерзость пытаются сделать любыми средствами, чтобы не причинить вреда царице. Но этот человек всесилен. (…) Эта женщина (Александра) не любит ни царя, ни Россию, ни свою семью и толкает всех к гибели…
Слухи об интимной связи между царицей и Распутиным, которые волнуют умы, не соответствуют действительности. Но последний вывод в конце все же нельзя проигнорировать — даже если это происходит не по вине царицы, а из-за ее неумного поведения…»
Распутин действительно покинул столицу. Но через три недели он снова здесь. Разве он не обещал никогда больше не появляться в Петербурге? Его возвращение не может остаться незамеченным. Обратимся вновь к дневнику госпожи Богданович:
«14 марта 1912 года. Сегодня у нас было много народа. Тема по-прежнему — Распутин, который вернулся в Петербург и сразу поехал в Царское Село. Трудно себе представить, как царица с ним общается и как она терпит этого „хлыста“! Саблер тоже был здесь. Он ведет себя как-то по-другому. Больше не говорит ничего против Распутина…»
Саблер год назад был назначен новым обер-прокурором Священного Синода, причем, поговаривают, не без протекции Распутина (сам Распутин позже будет утверждать, что Саблер «поставил его на колени»). В действительности Распутину было важно не составить протекцию Саблеру, которого он рекомендовал царице как «набожного человека», речь больше шла о том, чтобы избавиться от предшественника. Григорий Распутин надеется, что сможет оказывать влияние и на нового обер-прокурора, пользоваться своей властью в вопросах, касающихся церкви и занятия постов — и, прежде всего, избежать противостояния верховной церковной власти по отношению к себе. Саблер сам, хотя и не был сторонником Распутина и выступал за смягчение меры наказания священникам, которых преследовали из-за вмешательства Распутина, но больше не осмеливался идти на конфронтацию с ним и не высказывал свою критику.
