Таким образом, события набирают ход. Во время антракта занавес опустился, и царь в сопровождении дочерей Ольги и Татьяны оставил свою ложу, чтобы выпить чаю в салоне. Партер почти полностью опустел. Как только с переднего ряда партера поднялись Столыпин, охранник которого в нарушение своих служебных обязанностей оставил министра, выйдя покурить, придворный министр барон Фредерикс и генерал Сухомлинов, сзади к ним медленно приблизился элегантный молодой человек — это был осведомитель. Прицелившись, он выстрелил в Столыпина три раза.
«Вдруг мы услышали глухой хлопок из зрительного зала, — несколькими днями позже напишет государь в письме к матери, — будто упало что-то тяжелое. Я подумал, у кого-то с балкона упал бинокль в партер — на голову кому-нибудь, и вернулся в свою ложу. Справа от моей ложи я увидел нескольких офицеров, хлопотавших вокруг кого-то. Дамы закричали — и вдруг в другом конце я увидел Столыпина…»
Партер наполнился стремительно ворвавшимися людьми в военной форме. Один из них быстро пробрался к оркестровой яме и зашипел: «Быстро, быстро, играйте царский гимн…»
«Я ранен», — пробормотал Столыпин. О том, что было дальше, рассказывает Спиридович: «Он схватился за грудь, пошатнулся, машинально сдернул с себя сюртук и положил его на парапет перед собой. Бросил взгляд на кровь и упал в кресло. Медленно, с трудом, повернулся в сторону царской ложи и еле слышно прошептал: „…счастье, умереть за Царя“. И прежде, чем обратить взгляд к ложе, он очертил правой рукой крест в ее сторону».
В эту минуту государь вошел в ложу и увидел раненого. «Он медленно повернулся ко мне и поднял руку для благословения, — напишет Николай II позже, — только тут я разглядел его бледное лицо, обращенное ко мне, и кровь, струящуюся по его жилету и руке. Около нашего прохода поднялся шум. Были люди, которые хотели линчевать убийцу. Я даже пожалел, что полиция им помешала…»
Когда Столыпин встретился взглядом с царем, то сделал ему знак рукой, чтобы государь удалился, прежде чем он потеряет сознание — возможно, хотел уберечь царя от опасности или не желал, чтобы тот видел его смерть.
Сначала преступник спокойным шагом направился к выходу, потом бросился бежать. Но спастись ему не удалось. Дмитрий Богров, выходец из еврейской революционной среды вскоре признался, что не посмел бы посягнуть на жизнь царя, а хотел убить только Столыпина, потому что тот мешал революции. И, кроме того, убийство государя могло повлечь за собой погромы. При этом он, очевидно, счел несущественным, что именно Столыпин выступал против погромов за отмену законов, ущемляющих права еврейского населения, и отказ от чрезвычайного положения в районах сосредоточения конспиративных центров — причем, столкнувшись в своих намерениях с сопротивлением царя. Спустя неделю Богров был повешен.
Со смертью Столыпина и ссылкой Феофана борьба Распутина с его могущественными противниками не прекратилась. Насколько важной покровительницей становится для него царица, которая вмешивается уже не только в личные отношения, но и оказывает влияние на политику, видно из ее встречи с последователем Столыпина. Сразу после покушения председателем совета министров, то есть премьер-министром, государь назначил министра финансов В. Н. Коковцова. В летней резиденции царя в Ливадии в Крыму, куда царская семья отправилась на отдых после посещения Киева, ему была назначена встреча для введения в курс дела.
Позже, вспоминая об этом, политик рассказал, что после беседы с Николаем II у него состоялась встреча с Александрой Федоровной. Она не делала тайны из своей антипатии к Столыпину, основывающейся исключительно на его критическом отношении к Распутину (причем ни его заслуги, ни обстоятельства смерти ею во внимание не принимались), и не стыдилась дать Коковцову понять, чего она от него ожидала. «Часть разговора осталась у меня в памяти, потому что раскрылась странная, мистическая натура этой женщины, которой суждено было сыграть такую необычную роль в истории России. Она сказала: „Я обратила внимание, что Вы проводите сравнения между собой и Столыпиным. Кажется, Вы оказываете слишком много чести его памяти и его заслугам, а его личности придаете слишком большое значение…“
„Но ведь он не только работал на царя, он за него и умер“, — с удивлением возразил я. „Поверьте мне, — уверенно продолжала Государыня, — не нужно жалеть тех, кого уже нет в живых. Я уверена, каждый всего лишь исполняет свой долг и несет свою судьбу, а когда умирает, значит, что его роль окончена, а судьба завершена. Жизнь постоянно принимает новые формы, и Вы даже не пытайтесь слепо продолжать дело Вашего предшественника. Оставайтесь самим собой. Не беспокойтесь о поддержке политических партий, они так мало значат в России. Найдите поддержку в доверии царя — Господь Бог Вам поможет. Я уверена, Столыпин умер, чтобы уступить место Вам, и все это на благо России…“».
Таким образом, и Коковцеву, который понял осторожное предупреждение постараться не вызывать недоверия царя «нелояльным поведением» (по отношению к сомнительному «другу» императорской четы), будет невозможно изолировать Распутина от политической жизни. А сибиряк, едва вернувшись в столицу, уже заставил всколыхнуться общественное мнение, снова став сенсацией для средств массовой информации.
Поводом для этого послужил скандал между Распутиным и епископами Гермогеном и Илиодором, которые постепенно заняли настолько враждебную позицию по отношению к Распутину, как некогда епископ Феофан, чья участь уже нам известна. Если оба священника, как и отец Феофан, первое время помогали освоиться в городе приезжему сибиряку, то постепенно они, первым стал епископ Гермоген, начали отдаляться от Распутина. Если поначалу и можно было заподозрить их в зависти к этому влиятельному, даже не посвященному в сан священника «домашнему духовнику», то в дальнейшем существенные расхождения в убеждениях вызвали между ними серьезную ссору. Одно из них касалось проекта, согласно которому на церковную службу в качестве диаконис можно было принимать и женщин[41]. Распутин отклонил эту идею, аргументируя свое решение замечанием: «Епископы просто хотят устроить бордели в своих резиденциях», — что вызвало негодование обоих его друзей.
Сопротивление Распутина назначению женщин-диаконис было наподобие двойного шахматного хода, который исподволь давал понять, что речь идет не о проблеме как таковой, а об ослаблении противников Распутина — мотивация, которой он в течение длительного времени, не раздумывая, руководствовался и в вопросах, имеющих политическое значение.
Но предложение о назначении диаконис исходило не от кого-нибудь, а от живущей в Москве сестры царицы, великой княгини Елизаветы. После убийства мужа она постриглась в монахини и активно занялась милосердной деятельностью, открывая новые больницы, детские приюты и школы сестер милосердия. Благодаря своей деятельности и обаятельности, не говоря уже о красоте, она пользовалась большим уважением и любовью, нежели царица, что не могло не вызвать ревностного отношения со стороны Александры.
Но самое плохое заключалось в том, что она критиковала Распутина, безуспешно пытаясь предостеречь от его пагубного влияния свою сестру.
Распутин ловко воспользовался давшими трещину отношениями царицы и ее сестры, чтобы настроить Александру Федоровну против планов Елизаветы. В результате ему удалось нанести удар Гермогену и Елизавете.
Но мнения духовенства расходились и в отношении других вопросов и проектов, а Распутин, вместо того, чтобы поддерживать их, всячески старался препятствовать. Например, отговаривал государыню дать согласие Синоду. Единство триумвирата было разбито.
Нужен был лишь повод для развития конфликта. Но неожиданно у Илиодора словно раскрылись глаза на происходящее. Возможно, ему только теперь стали известны истории из личной жизни Распутина, о которых уже знал Гермоген, или причиной послужил другой инцидент, что так и осталось тайной. Во всяком случае, в декабре 1911 года Илиодор и Гермоген были в столице, когда вдруг Распутин вновь заставил их заговорить о своем поведении: он якобы попытался изнасиловать монахиню в церкви.
