Так что ты понимаешь, Мег, — Джон нежно провел пальцем по моим губам, — я никак не могу критиковать твоего отца. Он очень умный человек. Он знает, как вести себя с самыми разными людьми и решать неразрешимые проблемы. Он прирожденный политик и поборник мира. Он очень достойно держался во время смуты. Я даже не пытаюсь понять, как устроен его разум. Но одно его существование является гарантией того, что мы можем посвятить нашу жизнь любви, ребенку, работе. Мы должны быть благодарны ему, и пусть он занимается государственными делами.

На полу зашевелился Томми. Я посмотрела на него, затем на моего бедного, измученного, любимого мужа. В его глазах было столько страдания и надежды. Эта надежда стала для меня главным аргументом, и мне, словно старшей, захотелось защитить его. Я погладила его руку.

— О, бедный, бедный… Сколько тебе пришлось перенести. Но ты выжил, и это чудо, — с изумлением прошептала я. — Я понимаю теперь, почему ты так говоришь об отце, понимаю. — Я действительно прониклась его полной уверенностью в отце, даже если сама не могла ее разделить. — Я возьму Томми.

Какое-то время мы сидели перед камином, я убаюкивала Томми, Джон убаюкивал меня, и, украдкой взглянув на мужа, я увидела на его худом лице блаженную умиротворенность. Рассказанная им история была слишком необычной, чтобы воспринять ее сразу, целиком, но я видела — нет необходимости притворяться и демонстрировать сочувствие. Его требования к жизни стали такими скромными, что ему было нужно лишь сознание, что он не один.

— Вот так я и представлял себе нас с тобой, Мег. — Его глаза светились любовью. — Смиренно отдать кесарю кесарево, а Богу Богово, и быть счастливыми.

Какой счастливой вдруг показалась мне моя жизнь. Какой легкой, уютной. Голова у меня еще гудела от его рассказа. Я нежно поцеловала его в губы и наклонилась к Томми, чья головка, покрытая черными шелковыми прядями, пахла молоком.

— Знаешь, доктор Батс всеми силами пытается спасти библеистов, — продолжал Джон, размышляя и морща лоб. — Он торчит перед покоями Анны Болейн, передавая весточки контрабандистам. Я полдня прикрываю его и очень беспокоюсь. Не думаю, что у него будут серьезные неприятности. Он так умен и добр, но, мне кажется, не мудр; мне кажется, он не осознает, что рисковать без необходимости бессмысленно. Он мог бы сделать куда больше добра как врач, чем как защитник библеистов. Безумие с его стороны нарываться на арест.

Я пробормотала что-то вроде «понимаю» или «конечно» и, укачивая ребенка, податливо прижалась к нему, но внутри снова поднималось раздражение. Джон ратовал за публичную лояльность отцу, но в то же самое время позволял себе обсуждать доктора Батса. Это было бы естественно, если бы кровожадная мания отца к религиозной стерильности приводила его в такое же бешенство, как и меня, но несколько противоречило проповеди полнейшего ему доверия. И, еще раз прокручивая его рассказ, я вспомнила — он не сказал отцу всей правды. Или я что-то пропустила?

— Джон, — осторожно начала я, не уверенная, что все правильно поняла, — ты никогда не думал сообщить отцу — или Эразму — о том, что ты узнал… что вы незаконные наследники?

Он наклонился и поцеловал меня в макушку, но его лица я не видела.

— Зачем? — легко спросил он, словно мы говорили о погоде. — Теперь это не важно. История, которую начал переписывать Мортон, лишила данное обстоятельство какого бы то ни было значения. Я уже долгие годы Джон Клемент. — Он развернул меня за плечи и нежно коснулся пальцем моего носа. Он оставался совершенно спокоен: глаза его светились прозрачной невинностью. — Практически это бы ничего не изменило. Мне требовалась защита Мора и Эразма, поскольку по-прежнему существовала опасность, что кто-нибудь узнает мое настоящее имя. Королевская власть покоится на внешних признаках. В ней очень мало реального. Зачем толпе знать, что Плантагенет на самом деле не Плантагенет, знать то, что рассказала мне сестра на смертном одре? Толпе важно только то, что она сама себе вообразила.

Прижимая ребенка к груди, я встала и закивала, будто соглашаясь, но мне было ясно — отцу необходимо об этом рассказать: такое умалчивание сродни предательству. Но если Джон не понимал этого сам, зачем пытаться ему что-то объяснить? Мне теперь столько следовало обдумать. Джон тоже встал и еще раз обнял нас.

— Кроме того, это была не моя тайна, а Елизаветы. Я не мог бесчестить ее память, — очень просто добавил он.

Я видела: он совершенно верит в то, что говорит. Мы втроем поднялись наверх, путаясь руками, ногами, нежно обнимая друг друга. Мысли в моей голове блуждали как в тумане. Рассказ Джона частично вытеснил беспокойство, связанное с отцом и его кострами. Во мне боролись бешенство на отца, не понятое Джоном, и странное желание защитить человека, сделавшего так много, чтобы помочь моему мужу, но обманутого его представлениями о правде.

Бережно укладывая Томми в кроватку, я размышляла: может быть, именно благодаря этому Джон и выжил? Он научился хранить разные правды о жизни в разных отделениях души. Но когда мы потушили свечи и, лежа в темноте, смотрели на огонь в камине, овладевшее мной смущение вдруг вылилось в слова. Все стало так ясно. Я поняла, о чем хочу его спросить, и подскочила в кровати как ужаленная. Джон даже испугался.

— Почему ты не рассказал мне этого раньше? — Он попытался меня успокоить, но я не хотела ничего слышать. — Мне понадобилось два года, чтобы освоиться с мыслью, что ты когда-то был принцем. Я всегда думала — если бы твоя жизнь сложилась иначе, ты мог бы стать королем. Ты можешь себе представить, как трудно привыкнуть с этим жить? А теперь ты заявляешь мне, будто это все неправда…

Джон присел в кровати и обнял меня.

— Мег, послушай, — прошептал он. Его голос был полон любви, но почему-то мне это стало не важно. Вдруг все, что я узнала за длинный день, вернулось черным потоком, как сливаются два грязных мерзлых рукава Темзы. Воды захлестнули меня и унесли доверие, положенное мной в основу замужней жизни. Я верила в Джона; я верила в отца. Но просчиталась в обоих. Я дрожала. — Мег, послушай, — повторил он, попытавшись подтянуть меня к себе, но я упиралась, обняв руками колени. — Теперь ты знаешь все…

— Ты должен был рассказать мне все раньше, — жестко сказала я. — Тогда.

Голос его стал печальным:

— Теперь я это понимаю. Понимаю, какое это для тебя потрясение. Прости. Но когда навсегда прячешь старые тайны и знаешь, что никому никогда не сможешь их доверить, они почти забываются. Когда все это случилось, я не думал, что когда-нибудь кому-нибудь смогу их рассказать. Я давно привык жить в одиночестве. А ты знаешь, расставание с привычками одиночества требует времени. Не сразу и сообразишь, что нужно поделиться с близким человеком тем прошлым, которое ты похоронил. Сперва нужно научиться доверять. Но теперь я рассказал тебе все! То, что не рассказывал никогда и никому. Уже одно это говорит о том, как мы близки. Не обижайся. Прости меня. Пожалуйста.

Я вовсе не собиралась прощать и еще плотнее сжала колени?

— Ты всегда говоришь — между нами не должно быть никаких секретов. Ты повторяешь это каждый день, как молитву. Но у тебя самого так много секретов, что у меня кружится голова. И откуда мне знать — теперь, — сколько их у тебя еще? Если ты так надолго забыл про это, в чем еще ты можешь мне признаться завтра, послезавтра? Как же я поверю тому, кем ты окажешься на следующей неделе?

— О, Мег… — прошептал он, гладя мои безжизненные руки. — Не думай, будто мне на сапоги налипла грязь. Меньше всего я хотел бы обидеть тебя. Ты должна меня понять. Не будь так холодна… Скажи, что прощаешь меня.

В темноте я покачала головой. Мне нужно было время, чтобы все обдумать.

— Пока нет. Я слишком потрясена. Пусть все уляжется.

— Скажи, что ты еще любишь меня.

— Я еще люблю тебя… — прошептала я. Он понял мои слова так, будто я протягиваю ему руку — лучший исход в подобных обстоятельствах, — потянул назад на подушки, поцеловал и уснул. — …Кто бы ты ни был, — договорила я, зная, что он не услышит.