Мы набросили черные накидки, взяли факелы и направились в деревню. Несмотря на слабость, пошла и Маргарита. Ее под руку вел Уилл. Госпожа Алиса шла с мастером Николасом. В пятидесяти ярдах впереди шел отец с Джоном, вышедшим из дома позже нас и так закутавшимся в плащ, что его было почти не узнать. Он прошел мимо меня, не перемолвившись ни с кем. Его плечи тряслись. И я, поотстав, чтобы не оказаться в унизительном положении, хоть он и плакал, очутилась рядом с мастером Гансом.

— Я ничего не понимаю, — жалобно прошептал он. — Что значат эти похороны? — Я покачала головой, давая понять, что тоже ничего не понимаю, но продолжала смотреть вперед. Меня обливал то холод, то жар, то жуткое смущение, то недомогание, как будто я съела толченое стекло и теперь оно постепенно разрывало меня изнутри. У меня уходило слишком много сил на то, чтобы держать себя в руках, и говорить с кем-то было уже невмоготу. Я хотела, чтобы мастер Ганс замолчал, однако он со своей обычной обескураживающей прямотой, по-прежнему шепотом, хотя и громче, продолжил: — Вы так несчастны из-за этих похорон?

Я опять покачала головой. Несмотря ни на что, меня тронула его забота. Но меньше всего мне хотелось отвечать на подобные вопросы. Наш громкий шепот могли услышать. Заговорив, я непременно расплачусь, а я бы сделала все, чтобы избежать еще и этого унижения.

— Никто ничего не понимает, — шепотом ответила я сквозь зубы.

В часовне все стало еще таинственнее. Не только оттого, что наш священник был одет в черное, гроб с незнакомцем окружали свечи, а дверь окутанного ладаном сырого семейного склепа, поставленного отцом для нас, открылась, чтобы принять человека, которого никто из нас не знал, весьма необычными казались и люди. Когда мы вошли, они уже стояли на коленях и молились. Одни мужчины. Все высокие. Все в черных плащах. И все незнакомые. Ясно, они приехали из Лондона, ведь снаружи их ждали лошади, рывшие копытами землю, шумно храпевшие и покрытые пылью лондонских дорог. Возле них застыли пажи в ярких чулках и с муфтами, прикрепленными к плащам. Значит, они в ливреях. Позади беззвучно стоял вооруженный эскорт, лишь то и дело позвякивал отражавший свет начищенный металл.

Увидев отца и Джона, незнакомцы встали и в пахучей дымке от свечей по очереди подошли к ним. Они обнимались, головы склонялись в шепоте, руки в черном касались плеч Джона. Он все ниже опускал голову. Когда тяжелыми шагами прошли священнослужители, когда священник уже начал читать «De profundis clamai ad te, Domine, Domine» (Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи, услышь голос мой), меня кто-то ущипнул за руку.

— Посмотрите, — прошипел мастер Ганс, так выпучив глаза, что, казалось, они сейчас выскочат из глазниц.

Правая рука с поднятым пальцем замерла. Он энергично указывал на незнакомцев. У того, что стоял возле Джона, с головы сполз черный капюшон. На какое-то мгновение, пока он снова не надвинул его, открылось лицо — квадратное, красное, с крошечными цепкими глазами. Волосы и борода сильно пахли лисьей мочой. Это лицо я единственный раз видела прошлой зимой, когда его обладатель приезжал в Челси и гулял в саду с отцом, «старым другом», обсуждая досадный вопрос о своей женитьбе. Мне никогда не забыть глаз отца — он прекрасно осознавал, какая угроза таилась в том, как мясистая рука оттягивала его плечо и периодически похлопывала по спине.

— Видите? — прошептал мастер Ганс, и его потрясенный шепот завис в воздухе. — Ведь это король.

Он оказался проницательнее, чем я думала. Но хотя я и мало понимала, что происходит, мне думалось, ему не следует знать, что здесь король. Призвав на помощь преданность семье — я и не подозревала, что ее у меня столько, — я собрала силы, открыто улыбнулась ему и покачала головой со всей уверенностью, которую только могла изобразить.

— Но я уверен, это он, — шептал Гольбейн. — Я видел его в Гринвиче. Он и никто иной.

Я не ответила. Как только служба закончилась, я убежала от мастера Ганса, приготовившись уже на последних латинских словах священника: «Боже, если Ты не омоешь наших грехов, кто же, Господи, понесет их?» А когда в ризнице священник и его помощники, разоблачась, пели Kyrie eleison, еще прежде чем всадники легким галопом исчезли в лондонском направлении, я уже бежала по дорожке. Джон, должно быть, ушел раньше, желая остаться наедине со своим горем. Впереди я видела только факел отца. Остальные, смущенно переговариваясь, вышли из часовни и направились следом. Рванув вперед, пытаясь догнать отца, я спотыкалась о камни и корни деревьев, в темноте меня хлестали кусты, а внутри опасно поднимались слезы, которые мне никак нельзя было проливать. Я снова схватила его за руку; почти вцепилась в нее.

— Мег, девочка… — мягко сказал он.

Неужели это лишь мертвая вежливость человека, запретившего дочери брак с человеком, которого она любит? Мне было очень трудно говорить, но я не могла не задать свой вопрос.

— Ты должен мне сказать, — шумно выдохнула я, тщетно стараясь говорить твердо. — Я должна знать. Я ждала всю жизнь. Я не понимаю… — Его лицо напряглось. — Он сказал мне, что говорил с тобой… — Я тараторила, ведь мне нужно успеть сказать все. — Сегодня. После обеда. Но потом… все это… — К своему ужасу, я начала глотать слезы. Отец пошел быстрее. — Я должна знать, отец. Ты выдашь меня замуж за Джона?

Все, сказала. Я была почти уверена: отец отмахнется от меня и уйдет в темноту, оставив без ответа, — и при одной мысли об этом слезы стыда выступили на глазах. Но он так не сделал. Он удивился моему вопросу. Так удивился, что остановился как вкопанный, поднес факел к моему лицу и долго внимательно смотрел на меня. Свободной рукой он нежно вытер струившиеся по щекам слезы и вгляделся в мокрые пальцы, словно не веря своим глазам. Затем положил руку себе на лоб, будто унимая головную боль. Однако его ответ ничего не прояснил.

— Он просил тебя стать его женой сейчас — только сейчас? — медленно выговаривая слова, спросил он будто самого себя. — И не рассказал про Гилдфорда?

И вдруг рассердился. Таким я никогда его не видела. Лицо потемнело, его залила холодная ярость, я подумала — так должны смотреть еретики на своих палачей. Он резко взял меня за руку и, не говоря ни слова, потащил к Новому Корпусу.

Дверь была открыта. В комнате горела свеча. Джон Клемент в комом облепившем его плаще сгорбился на стуле, обхватив голову руками, и, как спящая птица, отгородился от всего мира. Он должен был слышать торопливые шаги, но когда отец втащил меня в дверь, даже не поднял головы. Его привел в чувство лишь голос отца, ясный и резкий как лезвие ножа. Только тогда я поняла — он сердится не на меня, а на Джона.

— Джон, — рубил отец, — Мег сказала мне, что ты сделал ей предложение. Я ответил ей, что ты мог это сделать, только рассказав всю правду. Но ты ничего ей не рассказал. Тебе следует кое-чем с ней поделиться. Хотя бы о Гилдфорде. Вы поговорите, а я зайду позже.

И вышел. Когда захлопнулась дверь, Джон Клемент наконец поднял красные, измученные глаза и тяжело посмотрел на меня.

Иногда самая что ни на есть материальная реальность менее реальна, чем тени. Джон Клемент моргнул, но не сразу узнал испуганное лицо молодой женщины, стоявшей перед ним, смертельно бледной, с расширенными от страха глазами и подрагивающими уголками рта. Он был не здесь: он опять ребенком играл в бабки со своим братом Эдуардом. Бросая биты, мальчики приседают на тонких ножках. За дверью слышны сердитые голоса взрослых.

Разные голоса в разные годы. Вот его отец рычит от гнева, затем бьет кулаком но столу, расшвыривает стулья или всаживает нож в портьеру. Мать отвечает холодно, хлестко или громко, сердито кричит. Дядья. Дядя Ричард, всегда предупредительный с детьми, мрачный, суровый. И, безжалостно кусая пальцы или губы, глухим голосом северянина так же безжалостно выкладывает нежелательные факты или неприятную неизбежность. Дядя Георг с увядшей миловидностью капризного ребенка, во взрослом человеке превратившейся в свою противоположность… Все его попытки кому-то угрожать, кого-то запугать, подкупить, перехитрить выходят наружу, все измены становятся явными, неизменным остается только нрав. И он воет от ярости. Бабки. У одной голос, как будто скребут по железу; другая все время прибедняется, хнычет, но стоит сказать ей что-нибудь поперек, превращается в ядовитую змею. И спокойный взгляд Эдуарда. Маленький Ричард знал — его собственное детское лицо скоро примет такое же выражение: покорный страх ребенка, не имеющего никакого влияния на взрослых, коверкающих их жизни. В безумии коверкающих собственные жизни.