При виде отца у меня защемило сердце. Он сидел во главе стола между Маргаритой и госпожой Алисой и пытался казаться любезным и внимательным, как всегда. Я так долго сердилась на него, что даже забыла его невероятную силу, достоинство и поразительную способность быть обходительным на людях, чем он, разумеется, воспользовался в трудный момент. Он вежливо кивал Маргарите и расспрашивал ее о детях; предупреждая пажей, передавал блюда госпоже Алисе. И только когда он поднял на нас взгляд, я увидела напряжение в его лице и пустоту в глазах. Цепляясь за соломинку, я отметила, что он не избегал меня, ведь в глубине души я все-таки очень этого боялась. Отец встал и подошел к нам с Джоном.

— Добро пожаловать, — любезно сказал он с теплой улыбкой, сажая нас на места. — Мои дорогие дети. Спасибо вам обоим, что приехали. — Он помог мне сесть на стул и тихо проговорил: — Спасибо за записку. Не стоило писать ее. Ты помогла мне принять решение, что мне, вероятно, следовало сделать раньше. Иногда, чтобы понять, как поступить, достаточно легкого толчка. Я ценю твою честность.

Когда он помогал Джону просунуть длинные ноги под стол, его рука задержалась у меня на спине. Отец что-то прошептал Джону на ухо. Я обернулась и поняла: нескольких тихих слов оказалось достаточно, чтобы и Джон почувствовал — он прощен. Отец спокойно прошел к своему месту. Секунду спустя Джон взял под столом мою руку, я стиснула ее в ответ и впервые за долгое время увидела его обращенный на меня взгляд, который мог означать мир.

Еда была простая, проще, чем обычно. Вина не было, только пиво, вода и всего три-четыре блюда. Прочитав благодарственную молитву, отец прокашлялся, привлекая наше внимание, но и без того все украдкой бросали на него взгляды, а за столом царила тишина:

— Думаю, вы все знаете о принятом мной решении, означающем, что мои доходы сократятся. Сегодня я собрал всех своих детей — я всех вас считаю своими детьми, — посоветоваться, как нам жить дальше.

Я не думала о деньгах, а зря: мы все получали от отца какую-то помощь, а оба Уилла несколько дней в неделю проводили в Челси. Никто не знал, что говорить. Я посмотрела на Маргариту, Маргарита на Уилла Донси, Уилл Донси на Уилла Ропера, Уилл Ропер на Джона. Госпожа Алиса, одетая в простое темное платье безо всяких любимых ею побрякушек, играла кусочком хлеба. Отец обвел наши траурные лица таким нежным взглядом, что на секунду я подумала, может, когда все произошло, ему действительно стало легче.

— Тогда позвольте мне поделиться с вами своими соображениями, — продолжил он. — Беспокоиться вам не нужно — нам не придется ходить в лес за хворостом. Просто придется быть чуть внимательнее. Может, вы сочтете возможным давать нам кое-что на домашние расходы. И мы все в состоянии экономить, постепенно научившись питаться скромнее. — Краем глаза я заметила, как Уилл Донси отодвинул локтем тарелку с мясом. — В любом случае я намерен отныне вести более размеренный образ жизни, — спокойно продолжал отец, меняя тему. — Иногда у меня болит грудь. Врачи уже много лет советуют мне меньше работать.

Уилл Донси счел уместным продемонстрировать придворную вежливость.

— Можно спросить, каковы ваши планы, сэр? — улыбнулся он, наклонив голову.

— Я буду… — Отец помолчал, собираясь с мыслями. — …Больше молиться и больше писать… Прислуживать в нашей церкви в Челси и… надеюсь, чаще видеть вас.

Он улыбнулся и ответил поклоном на поклон Уилла Донси, сияя теплотой, на какую только был способен. Скоро Маргарита исчезла из-за стола. Через несколько минут я подошла к ее комнате, зная, что она тоже хочет поговорить со мной, постучалась и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

— Кто там? — почему-то резко откликнулась она. Маргарита на коленях стояла перед камином и в тазу стирала какую-то тряпку с темными пятнами. — А, это ты, Мег, — сказала она, торопливо загородив собой таз.

Я отвела глаза.

— Прости. — Я смутилась, решив, что она застирывает свое белье, и удивившись, почему бы ей не поручить это дело горничной. — Мне следовало дождаться ответа.

— Все в порядке! Ничего, что ты увидела. Я стирала отцу, когда мы жили здесь. А сейчас чувствую себя такой беспомощной! Мне просто захотелось сделать что-нибудь, как-то помочь. Никому не говори. Ему будет неловко.

Я посмотрела в таз. В нем мокла грубая тряпка, годившаяся разве что для мочалки, — отцовская власяница. Мне хотелось плакать. Почему я не мягкая Маргарита, вот так же добровольно долгие годы помогавшая отцу молиться, а не рывшаяся в его бумагах и не раздражавшаяся из-за кнутов и энергичных памфлетов.

— О, дорогая! — Мы обнялись, прижавшись друг к другу мокрыми от сливавшихся в один поток слез щеками. — Ты думаешь, он действительно тревожится о деньгах? — спросила я, когда мы уселись на полу перед камином.

— Не знаю, — ответила Маргарита. — Не думаю. Уилл рассказал, епископы предложили ему сегодня кучу денег — четыре тысячи фунтов, — лишь бы он выступил в защиту клира в парламенте. Но он рассмеялся и отказал. А Уиллу сказал, пусть лучше они выбросят эти деньги в Темзу. Он говорил, что ищет благодарности Бога, а не епископов, и делает свою работу ради него, а не ради них. Знаешь, о чем я думаю, Мег? Мне кажется, ему стало легче. Мне кажется, он хочет жить как можно проще, ведь ему больше не нужно ничего делать. Он всегда хотел посвятить себя Богу. И теперь, когда он освободился от мира, может быть, ему удастся это сделать.

Она посмотрела на меня печальными глазами, и я кивнула. Нам обеим хотелось думать, что это правда. Заслышав шаги Джона на лестнице, я прошла за ним в комнату, отведенную нам на двоих (он не возражал, но я не знала, останется ли он со мной; я покорно молчала, благодарная, что он вообще зашел в эту комнату). И мне уже не верилось, что жизнь отца станет простой. Мыс Джоном стояли у окна, глядя на мерцающую свечу отца, шедшего по дорожке к Новому Корпусу, в долгую ночь, которая будет наполнена молитвой и раздумьями.

— Как ты думаешь, что он будет делать сегодня ночью? — осторожно спросила я. Джон в темноте накрыл своей теплой сухой ладонью мою руку, и мне стало хорошо. Я была благодарна ему за то, что он не злорадствовал, как, возможно, злорадствовала бы на его месте я. Я одна виновата во всем и получаю по заслугам. — Как ты думаешь, что его мучает?

— То же, что и всегда. — Джон явно старался, чтобы в его голосе не прозвучало упрека. — Ничего не изменилось. Я спрашивал его. Он готовится ко второй книге против Тиндела. Это его страсть, Мег! Это для него важнее всего в жизни. Он собирается и дальше охотиться на еретиков.

В наступившей тишине, в беззвездной, безлунной черноте летней ночи я почему-то вспомнила разговор с Маргаритой. Мы говорили еще о том, захотят ли теперь сотни придворных друзей отца знаться с нами, и Маргарита со стыдом призналась — ее это беспокоит.

— Думаю, нас ждет одиночество, — прошептала она. — Наверное, к нам просто перестанут ездить даже те, кто всем обязан отцу. Например… Ты помнишь мастера Ганса, художника? — Невольно напрягшись, я кивнула. — Ну так вот, моя горничная сказала, он вернулся в Лондон. Она видела его вчера на Смитфилде. Но остановился он в Стил-Ярде. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, мы не скоро его увидим.

Ганс Гольбейн заметил, как серая крыса драпанула от свечи и ее хвост колыхнул портьеру. Он оглядел маленькие бедные комнаты: в первой голые доски на полу, грубый стол и скамья, два стула у камина, а во второй, возле старого, источенного червями сундука, на каркасе кровати — набитый соломой тюфяк. Но на Мейдн-лейн другого пристанища не найти. Поэтому иностранцы селились вокруг Кордвейнерс-Холла. Требовать чего-то бесполезно. Теперешнее пристанище порекомендовал ему верный друг из Стил-Ярда Дейви, остроглазый приказчик подпольного рынка религиозных книг. Здесь безопасно и рядом со Стил-Ярдом, хотя в лучшем случае можно рассчитывать всего на полчаса дневного света.