Гольбейн кивнул. Старый ученый легко встал со скамьи, поставил одну из горевших еще двух свечей на бюро в углу, где держал чернила, бумагу и перья. Он стоял очень прямо, жилистая рука быстро водила пером по бумаге. Гольбейн смотрел, как снизу, выделяясь во мраке, высвечивается его лицо, как очерчиваются впадины щек, глаза, виски, и восхищался скоростью, с которой Эразм заполнял бумагу, не останавливаясь ни на секунду.

— Ну вот. — Старик разгладил лист на подносе с песком и, повернувшись, кинул на Гольбейна еще один задорный птичий взгляд. — Видите, как легко? Я очень рад, что вы вернетесь и напишете с меня еще один портрет. — Гольбейн энергично кивнул. Если уж в страшном новом протестантском мире, о котором он так мечтал, ему не суждено обрести любовь, то по крайней мере он опять окажется в обществе талантливых людей. Ведь только сегодня вечером, впервые за последний год, он снова почувствовал биение жизни. — И вот еще что. Если до вашего приезда вы найдете время связаться с дорогой девочкой Мег Джиггз… Клемент… — И Эразм снова пристально посмотрел на художника своими глазами-бусинками. — Я бы очень хотел знать, как у нее дела. Конечно, вы рады вернуться домой, к вашей семье, друзьям, но ведь незаметно так можно слегка… м-м-м… увязнуть там, в Базеле. — Он еще раз внимательно посмотрел на Гольбейна, и этот взгляд яснее всяких слов сказал художнику — его тайна раскрыта и Эразм догадался о желании, которое он хотел утаить даже от себя самого: вернуться в Лондон и просить, умолять, кричать или даже насильно заставить Мег изменить свое решение. — Ее отец стал лорд-канцлером Англии, — Эразм со смаком произнес последние слова, напоминая художнику, каким полезным может оказаться это знакомство, — и Моры, как никогда, способны помочь вам в вашей европейской карьере. Хотя кто знает? Все может обернуться и иначе. В Англии, как и в Базеле, трудные времена. Мег и ее мужу скоро могут понадобиться настоящие друзья. Как бы то ни было, мой вам совет, дорогой мальчик: будьте внимательны. Отправляя мое письмо, присовокупите свое. Это ведь ничего не стоит.

Гольбейн медленно кивнул, хотя внутренне уже согласился. Он не мог сказать «нет», если хотел написать портрет Эразма. А выполняя его просьбу, он по крайней мере получит повод обратиться к Мег. Он не совсем понимал, какая муха укусила старика, но неважно. Он услышал ясный приказ, лишь тонко замаскированный под просьбу. Ему оставалось только как можно лучше написать письмо — заставить себя быть на бумаге красноречивым и убедительным, чтобы произвести на нее впечатление.

— Вообще-то я не писец. — Он положил пергамент в баул. — Но вам это прекрасно известно, так что, пожалуй, не имеет значения. Возможно, я напишу. Постараюсь.

Ему стало легче, и даже не хотелось ломать голову почему. И только на следующий день, когда уже сидел в лодке, положив в баул рядом с хлебом, сыром и пивом, которые Эразм настоятельно просил взять его в дорогу, тщательно завернутый пергамент, и смотрел, как головки цапель заныривают в воду за рыбой, когда свежий речной ветер разогнал в его голове туман минувшей ночи, Гольбейн вспомнил — все время, пока он находился в Лондоне, он хотел спросить у Эразма, когда и при каких обстоятельствах ученый познакомился с Джоном Клементом.

Я устроилась с вышивкой в углу гостиной, под окном, и в тусклом свете они почти не замечали меня. Джон сидел за столом и увлеченно слушал доктора Батса, высоким резким голосом излагавшего свою теорию причин и лечения чумы. Я тоже радовалась случаю послушать, как он рассуждает о человеческом теле, надеясь многому научиться у крупнейшего английского врача, беседующего о медицине с моим ученым мужем. Но если честно, первые впечатления от их профессиональных разговоров разочаровывали.

Возможно, мое образование базировалось на излишнем скептицизме, возможно, я была слишком привязана к ученым людям и разумным книгам. Возможно, мои собственные мысли о медицине находились под сильным влиянием простых мудрых женщин с улицы. В медицине меня привлекало исследование болезни — интеллектуальный вызов симптомам — и применение в минимальном количестве любых лекарственных средств, которые могли бы облегчить состояние больного и вылечить его — от aqua vitae, промывания ран, ослабления зубной боли и травяных настоев до сала, выводящего рубцы, оставляемые оспой и корью. Конечно, это простые средства и, может быть, недостаточно изысканные для лечения королей и придворных, с которыми имел дело доктор Батс, но некоторые великие теории, преподаваемые в медицинских школах и занимавшие умы серьезных врачей его уровня (а сегодня я слушала его впервые), подозрительно походили на суеверия чудаковатых уличных торговцев. Они придавали крайнюю важность астрологии, магии, а иногда и единорогу, как полоумный Дейви. Я не могла принимать их всерьез.

Втыкая иголку в самое сердце шелкового цветка, я недоумевала: почему познания доктора Батса вызывают у меня такие сомнения? У меня не было опыта, я не знала, действительно ли человеческий пульс бьется дактилем у детей и ямбом у стариков (открытие, как он только что сообщил нам, ставшее вкладом в медицину ученейшего Пьетро д’Альбано), действительно ли существует девять простых и двадцать семь сложных музыкальных ритмов пульса, являющихся частью musica humana[16] нашего тела, которую можно описать в научных терминах, действительно ли человеческий пульс можно охарактеризовать, сравнив с некоторыми животными, например пульс муравья, козы или червяка, и действительно ли он изменяется, по мере того как мы стареем. И все же, хоть я и не знала, что вызывает чуму, мне трудно было поверить доктору Батсу, утверждавшему, что вопрос о том, заболеет ли человек во время эпидемии чумы, когда все вокруг будут умирать, решают гороскоп и баланс четырех телесных соков в организме.

— Слишком темно для работы, — пробормотала я. — Простите…

И ушла. Вероятно, сильно увлекшись разговором, они почти не заметили моего ухода.

— Спокойной ночи, милая, — рассеянно сказал доктор Батс, когда я дошла до двери, а Джон не сводил с него покорных преданных глаз ученика и даже не обернулся. («Раньше он часто так же смотрел на меня, — вдруг с некоторым раздражением подумала я, — неужели и тогда у него было такое же дурацкое лицо?»)

Я положила работу на стол и как можно тише поднялась по лестнице, обдумывая услышанное. Конечно, Джон обязан следить за каждым ходом мысли своего нового учителя. Конечно, он должен делать это с уважением. Конечно, Джон, как и я, будучи сиротой, всегда искал благожелательного руководства старших. Равным образом, твердо говорила я себе, доктор Батс обязан перепроверять всякое народное средство в свете нового мышления университетских мужей. И все-таки мне казалось, что некоторые их медицинские идеи пустые и в лучшем случае глупые, в худшем — жестокие и непродуманные.

Когда час спустя Джон пробрался в темную комнату и лег рядом со мной, я поняла, что не могу смотреть ему в глаза, зажмурилась и притворилась, будто сплю. Я не хотела увидеть в его лице почтительную глупость, которую, как мне показалось, заметила внизу и которая даже сделала его некрасивым. Не такой взгляд я видела у мужчин, окружавших отца, чей ум всегда оставался острым, как наточенное лезвие меча, и чьи глаза искрились энергичным скепсисом. Это была наша первая ночь без любви.

Маргарита только рассмеялась в ответ на мой вопрос.

— О Господи, нет, — ласково сказала она, положив руки на живот, уже округлившийся следующим ребенком. — Сказать тебе правду, Мег, мне стало намного легче, когда я покинула тепличную обстановку, созданную вокруг меня отцом. Вся эта одержимость… нет, я ничуть по ней не скучаю.

— Не скучаешь по тем разговорам, когда друзья отца пытались добраться до самой сути обсуждаемых ими вопросов? — расстроенно настаивала я. — Не чувствуешь, что мы стали как бы второго сорта, выйдя замуж за тех, кто так не может?