Молчание. Долгое молчание. Такое долгое, что Джон Клемент услышал пение птиц и заметил пылинки, пляшущие в первых пробивающихся в окно лучах солнца. Мег пронзила его пристальным взглядом. Опять посмотрела на отца. Закрыла лицо руками. Думая, что она сейчас заплачет, Джон Клемент хотел было броситься к ней, но не успел и двинуться, как она снова опустила руки. Встала со стола. Исступленно посмотрела на них обоих и выкрикнула:

— Я не знаю! Я не знаю! Я его не знаю!

И с рыданиями выскочила за дверь, в буйную зелень сада.

Ганс Гольбейн в задумчивости сидел в зеленой тени под шелковицей и, прикрыв глаза, всматривался в приближавшегося к нему Кратцера. Затем вздохнул, поднял карандаш и вернулся к эскизу. Кратцер еще до завтрака хотел обсудить с художником астрономический трактат, который намеревался преподнести в дар королю. Он просил Гольбейна сделать к нему иллюстрации. Но в саду Кратцер встретил своего симпатизирующего лютеранам приятеля грума и, дойдя до Гольбейна, уже кипел негодованием.

— Они схватили селян из Рикменсворта! — воскликнул астроном, выдвинув нижнюю челюсть. — Их собираются повесить.

Рикменсворт находился недалеко от одной из резиденций кардинала Уолси. Лорд-канцлер с мясистым лицом, жадностью до мирской власти и ароматическими шариками, которые он все время нюхал, спасаясь от человеческой вони, стал воплощением всего дурного в церкви и государстве. (Гольбейн считал так же; обычно он смеялся над яростными кратцеровыми обличениями продажности и алчности клириков — люди, которые должны бы презирать материальные блага, жадно вырывают у крестьян последний кусок хлеба и любые крохи светской власти, — но в глубине души соглашался с ним.) Селяне не просто разделяли их неприязнь, но и пошли дальше. Уже несколько дней по Лондону ходили слухи о событиях в Рикменсворте. Его жители направились в приходскую церковь, завернули распятие в просмоленные тряпки и подожгли.

Гольбейн только пожал плечами. Что бы он там ни думал о кардинале, у него не было времени на самоубийственные дурацкие выходки вроде той, что учинили жители Рикменсворта. Ясно, какую цену они заплатят за свое бессмысленное кощунство. Зачем умирать, когда можно жить? Он начал накладывать на эскиз тени и лишь вполуха слушал возбужденного друга.

Последние полтора дня Гольбейн слонялся по дому и не мог ни на чем сосредоточиться. Он отшлифовал еще несколько деталей на семейном портрете, но вносить изменения, о которых говорил сэр Томас позавчера вечером ему не пришлось. Мор пришел к художнику на следующее утро из сада, где спасался от изнурительной жары, и тепло сказал:

— Я еще раз посмотрел вашу работу, мастер Ганс. — Гольбейн настороженно кивнул. Как он ни гордился своим полотном и эффектом, произведенным почти на всех Моров, когда они увидели себя его глазами, от его внимания не ускользнуло — сэр Томас и госпожа Алиса остались чем-то недовольны. Мор между тем мягко продолжал: — Мег расхваливала ваш талант. Она говорит, у вас дар выявлять Бога в самом простом человеческом лице. Этим утром я целый час простоял перед вашей картиной, и должен признать, что я согласен с ней. Вы создал и шедевр, и мы сохраним его навечно.

И вдруг Гольбейна снова согрело тепло этого человека, согрело и убаюкало, однако довольно быстро он понял: если Мор принимает картину, то его больше ничто не держит в Челси.

— Но, — забормотал он, — разве вы не хотите добавить на полки лютни и виолы и посадить госпожу Алису на стул? — Он видел, как Мор достал плотный кошелек — уже отсчитанное вознаграждение, — но тянул время, не желая брать его и тем самым приближать время отъезда. — Я уже набросал поправки. — Он торопливо уводил разговор в сторону, разыскивая свой блокнот.

Найдя нужную страницу, он вырвал ее и протянул заказчику, но Мор только улыбнулся и покачал головой.

— Ваша картина прекрасна в том виде, в каком существует, мастер Ганс. С моей стороны безжалостно требовать каких-то поправок. Но все же, — его улыбка блеснула озорством, — грустно думать, что плодотворное сотрудничество закончится навсегда. Мне было очень приятно беседовать с вами; приятно видеть, как расцветает ваш талант. Вы, вероятно, сами не осознаете этого. Мне нравится думать, что вскоре вы вернетесь к нам и — кто знает? — может быть, если мы не подыщем вам ничего получше, напишете и лютни. Так что, пожалуйста, оставьте мне эскиз.

Это была не просто вежливость, а доброжелательная, утонченная беседа щедрого покровителя. Но последняя. А значит, Гольбейну оставалось только вставить картину в раму, собрать вещички и уехать: работы в лучшем случае на пару дней. У него просто не было сил заняться этим. Не исключено, виновата жара, а может быть, сияющее от счастья лицо Мег, которая, отправляясь на новую работу, едва удостоила его улыбкой. Она отдалась уходу за больными со всей страстью, какую он мечтал бы испытать. У него возникло неприятное чувство, что Джон Клемент, учитель с неприятно красивым профилем, который с каждым днем нравился ему все меньше и, как он смутно подозревал, вообще был из тех, что любят поиграть девичьими чувствами, и даже влюбил в себя сестру Мег, в конце концов возьмет да и заберет ее. Нелегкое испытание и для святого!

— Так вы говорите, мы должны выразить свое сочувствие селянам и уехать из Лондона? — не очень учтиво спросил он. — Меня ждут дома жена и ребенок, которого я никогда не видел, а базельское разрешение на отъезд почти истекло. Вы тоже не можете оставаться здесь вечно. И все эти россказни, что вы сейчас слышите в Лондоне, такой же вздор, от которого мы бежали из дома. Кровавые идиоты и фанатики вцепились друг другу в глотку из-за того, как понимать Бога. Куда ни посмотри, одно уродство, а мы сидим здесь и делаем вид, будто верим во все то, во что на самом деле не верим. Честнее просто уехать. — Он засмеялся, заметив на лице Кратцера растерянность и негодование. — Но мы не уедем, не правда ли? — Он набросился на своего друга за беспринципность, хотя на самом деле разъярился на самого себя: надо же быть таким дураком, чтобы влюбиться. — Мы будем уговаривать себя, что восхищаемся Томасом Мором, у которого живем, как ни отвратительны его сожжения нашей Библии. Но в глубине души мы оба знаем правду. У нас просто не хватает мужества высказать ее. На самом деле мы здесь потому, что он нам здорово помогает. Наша карьера идет слишком хорошо, чтобы думать об отъезде.

Обиженный Кратцер беспомощно поднял руки и, тяжело ступая, пошел обратно по дорожке, со словами:

— С вами невозможно, когда вы… такой… циник. Не понимаю, что с вами происходит в последнее время.

Гольбейн тут же пожалел о сказанном. Кратцер — хороший человек и не заслужил таких обвинений.

Он опять рисовал ее лицо. По памяти. Медленно водил карандашом, как будто лаская ее (в его мастерской уже скопилось множество ее рисунков). Радовался печальной зеленой тени шелковицы. Лениво размышлял, что делать. Знал, что сделать ничего нельзя. Подштриховал глаза.

Вдруг в траве раздался шорох шагов, прерывистое дыхание (так дышат, когда плачут), и перед ним предстала Мег: бледное лицо, тонкое девичье тело, длинный нос, эти глаза. Она стремительно рванулась в тень, в своем желании спрятаться чуть не повалив его на землю. И заметив человека там, где, по ее расчетам, никого не должно быть, остановилась как вкопанная.

— Мистрис Мег. — Он так обрадовался ей, что не сразу заметил испуганные глаза на мокром от слез лице.

— О… — Она попятилась, намереваясь убежать и явно не желая вступать в разговор. — Я… — И хотела уйти.

Наконец он увидел, в каком она состоянии, и попытался удержать. Бросив блокнот, рванулся вперед и схватил ее обеими руками.

— Вы расстроены. Что случилось? В чем дело? — У нее не было сил бороться. Она ослабла в его руках. Ему казалось, если он отпустит ее, она упадет. Мег смотрела на него с каким-то неземным ужасом в глазах. Зубы стиснуты, словно она боялась, что они застучат. Гольбейн с облегчением понял — она боится не его. — Скажите, — настойчиво повторял он, чуть ли не тряся ее за плечи.