Она писала о произошедшем много лет назад, до нашего появления на свет. Оказывается, она видела доказательство того, что до тайной женитьбы на нашей матери наш отец действительно подписал секретный брачный контракт с другой женщиной. Именно в этом обвинял его дядя Ричард, отстраняя нас с Эдуардом от власти. Но я всегда считал — он лжет. Однако Елизавета утверждала — Ричард говорил правду. Она видела злосчастный документ: законное обязательство жениться на леди Элеоноре Батлер. Датировано 1462 годом, за много лет до венчания наших родителей. Составлено и подписано Робертом Стилингтоном, женихом и невестой. Правда, епископ Стилингтон под присягой уверял парламент, будто такого документа никогда не существовало. Но к тому времени ему уже никто не мог возразить. Леди Элеонора умерла в монастыре много лет назад. Отцу она, должно быть, обрыдла, как только он добился ее, и, перекинувшись на какую-нибудь хорошенькую вдовушку не очень строгих правил, он, наверное, испугался, как бы леди Элеонора не принудила его выполнить то пустое обещание. Так или иначе, Стилингтон позволил сжечь контракт. — Джон вернулся в настоящее и посмотрел на меня, потрясенный той давнишней историей. — Я глаз не мог отвести от ее письма. «Но, Елизавета… значит… значит…» — начал я, а закончить не смог. Я лишился дара речи. Она ответила: «Да». Елизавета говорила спокойнее меня, но она имела возможность многие годы обдумывать последствия всей коллизии. «Значит, отец, когда женился на матери, не был свободен. Значит, он двоеженец, а мы незаконнорожденные, как и утверждал дядя Ричард». — «Где же ты видела брачный контракт?» — спросил я. «Стилингтон принес его матери. — Она засмеялась нашим семейным смехом — последний слабый волчий вой, вызов судьбе. — После смерти отца. Он сказал, она должна просить Бога направить ее. Может быть, он действительно верил, что из-за какой-то бумажки она откажется от мысли посадить на трон своих детей. Наверное, он плохо ее знал. Конечно, она сожгла контракт. Я это видела и не попыталась остановить ее. Я также не помешала Генриху вернуть мне права на корону, когда мы выиграли войну. Зачем? Меня воспитывали во время войны и вдолбили, что я беспомощная девочка. А я хотела быть королевой Англии. Мы все знали — у Генриха весьма сомнительные права на трон. Я была нужна ему для восшествия на престол. Моя кровь придала ему законности. Он бы никогда не женился на незаконнорожденной». — «Почему ты сейчас мне это рассказываешь?» — спросил я. «Ты единственный, кто еще мечтает о прошлом. Эдуард давно отступился. Остальные умерли. Я сохранила письмо для тебя, ведь, не узнав правды, ты бы и дальше думал, что имеешь право на корону. Ты мог бы погубить моего мальчика. А я этого очень боюсь. Мои дети не похожи на нас. Они не такие жестокие, они родились в мирные времена. Мой сын Артур мог бы стать королем, которым бы все гордились, — королем Камелота. Но он умер. — Сделанная из прочного материала, она и бровью не повела. — Остался только маленький Гарри. Ему девять лет. Он такой же упрямый, как и его отец, но пока еще ребенок. Я не хочу, чтобы ты погубил его. Сбереги его. Ты обещаешь мне, Ричард? Ты помолишься со мной, чтобы Господь благословил правление Гарри?»
Я обещал, и мы помолились. И когда она захотела спать — у нее оставалось совсем немного сил, — я поцеловал ее и положил письмо себе в карман.
На обратном пути я почти не разбирал дороги. Все, что поддерживало меня с детства, рухнуло. Почва ушла из-под моих ног, я как будто летел в пропасть. За одну секунду я перестал быть наследником престола и превратился в обычного человека. За одним исключением — из-за устроенной мною же возни я остался совсем один.
Уезжать из Лондона не хотелось, ведь у меня оставалась только Елизавета. Но разумеется, это было невозможно. Я думал поехать к Эдуарду и попросить у него прощения, но не знал, где его искать, да и, по правде сказать, боялся. Я размышлял о возвращении в Бургундию, но не мог рассказать тетке Маргарите того, что теперь знал.
От безысходности я отправился в какой-то кабак возле Уолбрук, забился в угол, напился до чертиков и, уже совсем пьяный от эля и отчаяния, вытащил письмо и устроил на столе костер. Письмо еще как следует не сгорело, а два огромных головореза с переломанными носами, сидевшие за соседним столом, не успел я опомниться, повалили меня на пол. Они сочли меня крайне подозрительным типом и вопили, что я жгу памфлет лоллардов. Они не умели читать, но выхватили уцелевшие клочки письма и бросили их в кружку с криком: «Богохульство!» Я рассмеялся абсурдности всего происходящего и сказал: «Ну, зови тогда шерифа, ты, вор и убийца». Это нас всех протрезвило. Они отобрали у меня кошелек, но все-таки поволокли к субшерифу, жившему за углом, и завели в конюшню.
Твой отец был еще очень молод и делал первые шаги. В основном он занимался тогда пьянчугами. Я не узнал его. Когда я первый раз видел его у Мортона, он был еще мальчиком, пажом. Но он узнал меня сразу, несмотря на синяк под глазом и сломанный нос. Мор отпустил смутьянов и даже одолжил мне денег для возвращения в Бургундию, а потом пригласил сюда, в эту самую гостиную, и мы полночи проговорили перед камином. Его интересовало, как я живу. Мортон поручил ему присматривать за мной и по возможности помогать. А Эразм (его я знал по Бургундии; он жил у любовника моей тетки) рассказывал мне о нем как о восходящей звезде, гуманисте, молодом юристе. Говорить с этим незнакомым мне человеком оказалось легко. И я излил ему душу. Конечно, я не мог говорить о секрете умирающей сестры — ты первый человек, кому я об этом рассказываю, — но поделился с ним множеством других вещей, которые понял за пивом в кабаке. Что тоскую по родине. Что я англичанин, а не бургундец, и не могу жить в чужой стране. Что стал реалистом и понял — ни я, ни Эдуард никогда не взойдем на престол. Что хочу жить спокойно, помириться с братом. Что готов на все, лишь бы вернуться сюда.
Твой отец слушал и только кивал. Он все-таки отправил меня в Бургундию, но обещал сделать все от него зависящее для моего возвращения. Однако поставил одно условие: я должен вручить свою судьбу в его руки, забыть о государственных делах, не совершать опрометчивых поступков и не лелеять никаких ожиданий помимо личного счастья, которого я в противном случае не узнаю.
После нашего разговора я больше десяти лет провел в Лувенском университете. Мне повезло — Бургундия являлась просвещенным краем, даже несмотря на женитьбу герцога на тетке Маргарите. Мои грубые родные, английские вояки, считали этот двор чудом и называли Камелотом. Удача улыбнулась мне — я попал в мир книг, вел взрослую жизнь, страстно учился. Прошлое отпало за ненадобностью. Моих друзей в ученом мире совершенно не интересовало, кто я и откуда. Порывая с прошлой жизнью, они брали себе новые имена. Кто теперь знает, что Эразм входил в жизнь как Герард Герардсон? Когда Мор предложил мне свою помощь, я вдруг понял — мне этого достаточно, я действительно хочу быть Джоном Клементом — Иоанном Милостивым, — новым человеком нового мира.
Так без особого труда я расстался с мечтой Плантагенетов. Когда я понял, что внушенный мне с детства миф о помазанниках Божьих — всего-навсего прикрытие бессовестной лжи (один король — двоеженец, другой — удачливый узурпатор, королева — незаконнорожденная), он утратил для меня всякое значение. Все эти короли и королевы обманывали Бога и свой народ точно так же, как проходимцы с Фландерс-стрит, шаставшие по европейским дворам и называвшие себя Ричардами, герцогами Йоркскими. Да, я ненавидел бессовестность своих родных. Но поскольку после их смерти я сам повел себя точно так же, мне пришлось бы ненавидеть и себя. И поняв это, поняв, что в жизни мне нужны лишь любимые люди, я решил согласиться на предложение твоего отца. Так я стал «питомцем Мора».
И все получилось. У него все получилось, у него и у Эразма, жившего тогда в Бургундии. Им пришлось ждать, пока умрет старый король, но молодого Генриха они убедили в моей лояльности к монархии Тюдоров, в том, что я совершенно не интересуюсь политикой и никогда не стану для них угрозой. Они дали мне новую жизнь в Англии. Я разрушил свою семью, но они дали мне новую. Самих себя. Тебя.
