Я пробормотала нечто вроде «да» и продолжала гладить Джона до тех пор, пока не услышала ровное дыхание. Его рассказ отвлек меня от собственных переживаний, я вдруг с удивлением почувствовала уважение к доктору Батсу, ведь он последовал велению сердца и поехал к старому покровителю, хотя кардинал и попал в опалу. Меня тронули и терзания совести Джона. Но я не была уверена, — что послушаюсь его, если еще кто-нибудь постучится ко мне в дверь. Я не была уверена, что смогу отвернуться от человека, нуждающегося в помощи.
Я не могла заснуть. Почему-то самое очевидное пришло мне в голову, только когда Джон заворочался под одеялом. Та женщина сказала: «Спросите своего отца. Уж он-то знает».
Отец и Джон Стоксли, новый епископ Лондона, вели новую кампанию против ереси. Днем отец разбирал накопившиеся судебные дела, не решенные Уолси в Звездной палате и Суде лорд-канцлера, а по вечерам за ужином дома в Челси или у нас в Лондоне сдержанно ворчал по поводу неразберихи, царящей, как он обнаружил, в английском правосудии. Мы видели его улыбающимся, обаятельным, мы видели лорд-канцлера, покорившего короля хваткой и быстротой. Но теперь, когда в его руках сосредоточились огромные полномочия, он всеми доступными ему способами пытался раз и навсегда уничтожить запрещенные книги (что могло привлечь, а могло и оттолкнуть короля; все зависело от того, насколько можно было верить разговорам о том, что король прочел и одобрил Тиндела).
Я, безмерно счастливая дома, в повседневной суете не удосужилась свести воедино доходившую до меня информацию. Но теперь все зловещим образом сошлось и пренеприятно напомнило прежние тревоги, связанные с яростными отцовскими памфлетами против его религиозных врагов, напомнило, как он после долгого трудового дня по ночам бешено обличал ересь, подписывая зубодробительные тексты псевдонимом. Тогда я заставила себя поверить, что он лишь выполнял волю короля, что ненависть в его сочинениях — лишь дипломатическая уловка. Наивность? Ведь именно отец составил новый список запрещенных книг, что означало немедленный арест их владельцев; именно он велел допрашивать всех подозрительных; именно его агенты сновали по докам и кабакам. Возможно — даже наверняка, — именно его ярость привела к тому, что хрустели кости таких вот молодых людей. Я лежала очень тихо. Меня окружал теплый домашний мир, а внутренности разъедала черная желчь. Та женщина обвинила отца, и была права. Сам ли он ломал людям кости или нет, не важно. Важно, что он или кто-либо из его подчиненных приказал пытать человека, свидетельницей смерти которого я стала сегодня утром. Чья бы рука ни закручивала болты, ответственность лежала на нем. Уолси уже не было. Король колебался. Значит, приказы отдавал отец.
В углу комнаты раздался плач. Я подошла к Томми, взяла его на руки и села у камина. Какое-то время я думала только о его трогательных ручках, мнущих мне грудь, и маленьком, сосредоточенно напрягающемся тельце, когда он ритмично сосал молоко. К прежним мыслям я вернулась несколько успокоенная. В голове перемешались тьма и проблески света: вот отец сидит в кресле и смеется при виде голодного малыша, сосущего шнурок его куртки. Вот он после родов на цыпочках входит ко мне с букетиком фиалок. Вот обнимает нас с ребенком. Вот после посещения кабака «Сент-Ботольф-Уорф» сидит возле кровати и посмеивается над женой хозяина, которая, он готов поклясться, может говорить без умолку даже на вдохе. С воспоминаниями пришла надежда. Этот человек, чью любовь я познала после свадьбы, просто не может впасть в безумную ярость. Он не мог приказать заковать человека в железный каркас и закручивать болты до хруста костей, если на то не было острой необходимости. Оставалось только выяснить, в чем же заключалась пресловутая необходимость.
Прежняя я — та, которая не верила, что возможны доверие и счастье, — спустилась бы в гостиную, теперь отданную отцу, и тихонько порылась в бумагах, оставленных им на столе, в поисках улик. Я положила сытого, сонного, вымазанного молоком Томми обратно в кроватку и какое-то время прокручивала эту мысль, но в конечном счете отогнала ее. Я легла в постель и прижалась к тяжелым рукам Джона, собираясь спокойно уснуть, так как теперь знала, что нужно делать. Я выберу счастье, как того хочет Джон. Но иначе. Я все узнаю. Мое новое счастье не придется оберегать трусостью. Я наберусь мужества и спрошу отца, где правда, призову все свое доверие и приму ответ, который он мне даст.
Утром я с Томми собралась в Челси. На улице, не обращая внимания на ледяной ветер, меня ждал полоумный Дейви. Увидев меня, он с широкой идиотской улыбкой на грубом лице, как будто вчера ничего не случилось, отделился от стены, где пялился на прохожих. Дейви, маленького роста, коренастый, беззубый, с кривыми ногами и грязными, мышиного цвета седеющими волосами, жил с матерью-вдовой неподалеку в одном из воровских кварталов. У него не было никаких причин торговать именно лекарствами, а не другим товаром. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь действительно покупал его темные бутылочки и порошки, издающие запах тухлых яиц, которые он расставлял на разрушенных стенах и карнизах окон. Но Дейви был вездесущ и забавлял всех своей полубезумной болтовней и непристойными прибаутками, так и сыпал ими в толпу. Он всегда первым знал все слухи. Торговцы травами любили старого болтуна. Да и я тоже, хоть немного и побаивалась. Когда он подошел ко мне, дурацкая улыбка исчезла с его лица.
— Вы сделали все, что могли, — сказал он непривычно тихо, чтобы вокруг не слышали, и многозначительно кивнул. — Я им так и сказал. Я знал, что вы хорошая женщина.
Он стащил рыжую шапчонку, и я заметила — руки у него тоже в волдырях и окровавлены. Я не знала, что ответить. С одной стороны, мне хотелось поскорее добраться до лодки — если и говорить про тех женщин, то только с отцом, ни с кем другим, — но с другой — мне было любопытно, что известно Дейви. Я старалась дышать ровнее и соображала, о чем его спросить. Но он меня опередил и заговорил тихо, вежливо, без кривлянья:
— Дела пошли хуже с тех пор, как избавились от старого Волка. — Он испытующе посмотрел на меня, а затем неожиданно добавил: — Говорят, ваш отец в своем саду в Челси пытает людей.
— Нет, — быстро ответила я, чувствуя, как кровь отливает от лица, и стараясь не вспоминать про сторожку.
Нельзя позволить этому сумасшедшему сбить меня с толку. Прежде чем опять терзаться давешними сомнениями, нужно поговорить с отцом. Дейви спокойно кивнул, словно отвечая на какой-то невысказанный вопрос, не имевший никакого отношения к моему лепету. Затем подошел так близко, что я почувствовала запах яиц, мочи и пива, и прошипел:
— Говорят, будут костры.
Я разинула рот. Как костры? Ведь за последние сто лет их горело-то всего пять-шесть. Я посмотрела на него и беспомощно пожала плечами. Томми пошевелился у меня на руках.
— Не знаю, — беззвучно выдохнула я и побежала вниз по улице.
Отец находился в большом зале. В порядке эксперимента он перенес судебные заседания из Линкольн-Инн-холла домой, чтобы быстрее расправляться с делами. Говорили, будто король очень веселился, узнав, что отец унаследовал от Уолси более девятисот незаконченных судебных дел и закрыл уже больше половины. Огромный, покрытый зеленым сукном стол был завален книгами, бумагами, за ним спиной к стене на стульях, сбоку от отца сидели три барристера в полосатой форме. Один из них зачитывал исковое заявление. В комнате присутствовало множество незнакомых мне людей. Все перешептывались. За стеклом я увидела рутинную рабочую обстановку. Когда полосатый юрист закончил читать, отец улыбнулся и что-то сказал, но я не расслышала. Однако все сидевшие рядом с ним рассмеялись.
— Я кормлю их в бывшей мастерской мастера Ганса, — услышала я за спиной голос госпожи Алисы. Она явно гордилась собой. — Дел будь здоров, скажу я тебе. — Она повела меня в маленькую комнату и показала стол, под который я когда-то прятала рисунки художника. Теперь он был заставлен блюдами с говядиной, корзинами с хлебом, пивными кружками, бутылками. — Когда у них перерыв, я просто говорю им, чтобы угощались сами. — Она мерными движениями бабушки укачивала на руках младенца. — Они все голодные как волки, эти юристы. Ты не можешь себе представить, сколько мяса они съедают за день. — Она поймала мой взгляд и возвела очи горе. Это надо было понимать так, что она якобы выбивается из сил, и свидетельствовало о ее полнейшем довольстве новой жизнью. Затем она повела меня в свою комнату. — Правда, нынче мы обедаем здесь. Настоящий горячий обед. У твоего отца сегодня гость. Сэр Джеймс Бейнем. Помнишь его?
