— Сначала вам нужно перевязать руки, — проговорила я твердо. — Так вы его не донесете.

И прежде чем она успела мне возразить, я почти бегом бросилась по двору, на кухню, даже не взглянув на кормилицу, мирно укачивавшую маленького Томми у камина. Гоня от себя черные мысли о том, что будет, если кто-то перенесет его к моей двери в таком состоянии, я бросилась в кладовку, схватила два ломтя сыра, зажала его булками, завернула их в какую-то тряпку, взяла бутылку слабого пива и самых чистых тряпок для перевязки ран. Когда я зашла в кабинет за успокоительной мазью, у меня уже не хватало рук, но я боялась, что женщины уйдут.

Они, однако, ждали, неотрывно глядя на погибшего сына и брата, или кем он им там приходился. Их нездешние лица не изменили выражения. Они снова закутали его в одеяло — теперь оно уже служило саваном, — как будто там, куда он направлялся, требовалось тепло. Они позволили промыть им руки, втереть мазь и перевязать раны разодранными на полоски тряпками. Порезы и волдыри исчезли под чистыми, теплыми, белыми повязками. Они смотрели, как я укладываю еду в узел, чтобы его можно было закинуть за спину. Старшая женщина даже заглянула мне в глаза.

— Он говорил, вы добрая женщина, — проговорила она. — Он говорил, к вам можно обратиться. Даже в такой беде. Правда, Нэн?

Девушка не ответила и не взглянула на меня. Она подошла к телу и приподняла доску под головой брата, проверяя крепость перевязанных рук.

— Пойдем, мама.

Старшая женщина взяла у меня узелок с едой, повернулась спиной к телу и схватилась за край доски. Мне казалось, у нее не хватит сил. Она еще кивнула мне, прежде чем выпрямиться, и они с трудом вышли за дверь, шатаясь и ударяясь о косяки.

— Благослови, Господи, — выдохнула она.

Может, мне все почудилось? Когда я вернулась на кухню, в глаза ударили яркие цвета, а в нос — вкусные запахи, как будто вообще не произошло ничего жуткого. Но теплый уют показался каким-то нереальным. Пытаясь прогнать воспоминания о двух женщинах, из последних сил бредущих вдаль в поисках места, где похоронить родного человека, я взяла Томми у кормилицы и крепко-крепко прижала к себе. Я ткнулась носом в его носик, смотрела, как выражение личика меняется в зависимости от того, что он видит во сне, и бормотала все молитвы, какие только знала, умоляя Господа сохранить его.

— О Мег, — простонал Джон. — О Мег!

Он откатился, поцеловав меня в нос так же бережно, как я целовала Томми на кухне, и взял мое лицо в ладони. Я уже забыла об отчуждении к нему, ненадолго отравившем меня. Я скучала по Джону те два дня, что он провел в поездке с доктором Батсом. Мне не терпелось рассказать ему обо всем, что случилось.

— В Эссексе, — односложно ответил он, весь перепачканный въехав во двор, когда я спросила, где они были.

Молчаливее обычного, он погрузился в свои мысли и даже не сказал, кого они ездили лечить. А я, сосредоточившись на том, как приступить к рассказу об умершем человеке, его не расспрашивала.

На мгновение, глядя, как его красивые бледно-голубые глаза прищурились от удовольствия, счастливо улыбаясь мне, я забыла обо всем. Я провела пальцем по его спине, любуясь сильными руками, по изящным бровям, скулам, подбородку. Но беспокойство не отпускало. Мне нужно было спросить.

— Джон, — начала я.

— М-м-м? — игриво промычал он, решив, что я собираюсь рассказать ему что-нибудь умилительное про Томми. Потом он, наверное, расскажет мне, что говорил доктор Батс в колледже, и мы вместе будем смеяться. — Я слушаю, — подбодрил он меня.

— Что такое «Скеффингтонова дочурка»? — сжавшись от страха, спросила я.

Характер его внимания резко изменился. Он тоже приподнялся на локте, и взгляд его, хоть он и прижимал меня к себе второй рукой, стал колючим.

— Откуда ты это взяла? — спросил он легко, но серьезно.

Он часто отвечал вопросом на вопрос.

— О… — Я задумалась. — Услышала на улице.

Он посмотрел на меня еще жестче и покачал головой:

— Мег. — В голосе его прозвучал упрек, и я снова почувствовала себя в классной комнате. — Никаких секретов.

И я рассказала ему все, а когда закончила, он перекрестился.

— Как бы я хотел, чтобы это оказалось дурным сном. Как бы я хотел, чтобы ты ничего не знала обо всех этих ужасах. Честно говоря, я и сам не очень хочу про них знать.

Его передернуло.

— Так что же это за дочурка? — упорствовала я.

— Изобретение Леонарда Скеффингтона. Находится в Тауэре. — Он помолчал. — Применяется во время допросов. — Я ждала. Он не хотел продолжать. Он был мыслями где-то далеко; такой взгляд я видела у него только раз, ночью, когда он поведал мне свои тайны, а после опять стал Джоном Клементом, отшучиваясь на все мои попытки выведать что-то о его прошлом. — Знаешь, Мег, мне невероятно трудно об этом говорить. Я просто заболеваю от самой мысли о пытках.

— Но я должна знать; я видела тело, — настаивала я.

Я сама поразилась резкости своего тона, но мне нужно понять. Не глядя на меня, он с неохотой вздохнул.

— Ну хорошо. Железный каркас с отверстиями для рук и ног, крепится на болтах. В него помещают человека и начинают заворачивать болты. Каркас раздавливает конечности и грудь. Ломает кости.

Он говорил сухо, как ученый, явно не пытаясь представить себе, как в реальности ломаются кости, хрустит грудь, сочится кровь.

— Это для еретиков? — так же сухо спросила я.

Их уже несколько недель волокли в Тауэр отовсюду, делая все возможное, стремясь уничтожить литературное подполье, сжигая каждый добытый экземпляр трудов Саймона Фиша и Уильяма Тиндела, трактующих новую ересь. Никто не верил, что главный зачинщик этих крупных облав — король. О нем рассказывали другое. Поговаривали, будто он прочел последнюю запрещенную книгу Тиндела, подсунутую ему Анной Болейн, и заинтересовался ее автором, священником-отщепенцем. Может, Генриху было и наплевать на главную мысль Тиндела (Римская церковь — зло и должна быть уничтожена), но он с сочувствием воспринял убеждение, что клиру не место в политике. Я не знала, Где правда. Но слухи действовали на нервы. Тяжело было видеть узников. Один из них ехал задом наперед на лошади, которую под уздцы вели к Сент-Пол-кросс, а к куртке ему прикололи запрещенные памфлеты. За них его и арестовали. Эдакая ходячая еретическая книга. Пытаясь защититься от комьев навоза и гнилых фруктов, которыми бросали в него уличные мальчишки с Чипсайд, он беспомощно поднимал связанные руки. Улицы города покрывал пепел. Кругом только и рассказывали что про аресты.

— Вот, в общих чертах. — Он не смотрел на меня. — Ты устала? Давай спать.

И, не дожидаясь ответа, Джон задул свечу. В удобной темноте он обнял меня и прижал к груди. Слыша быстрое биение его сердца, я погладила его руку, как будто он был конем, которого мне предстояло объездить. Он пробормотал:

— Обещай мне, Мег.

— Все, что угодно, — прошептала я в ответ, снова убаюканная любовью. — Конечно.

— Не ходи смотреть на беспорядки, — он заговорил быстрее. — Я много думал об этом последние дни, так как сам насмотрелся на них. Ну хорошо, я расскажу тебе. Доктора Батса позвали в Эссекс к кардиналу Уолси, и он решил взять меня с собой. Он благодарен Уолси. У Батса много друзей среди новых людей, и он говорит — Уолси всегда был мягче с ними, чем, может быть, твой отец. Я не мог сказать «нет». Я обязан ему. А бедный старый Уолси при смерти, как ты знаешь. Неизвестно даже, можно ли будет перевезти его в Лондон на процесс. Но я быстро понял: мне не следовало туда ездить. Я обязан Мору не меньше, чем Батсу, и не хочу наживать себе врага в лице твоего отца. Всю дорогу туда и обратно я думал, каким безумием было идти на такой риск и ехать к Уолси, лишь бы не обидеть Батса. Я так зол на собственное безрассудство. Ведь теперь мне нужно думать о тебе и Томми. Я уже не тот порывистый мальчик. И все, чего я хочу, это быть с вами, и защищать от невзгод. И ты должна делать то же самое. Оставь гадости за порогом. Давай будем счастливыми дома. Пожалуйста. Не подвергай себя опасности.