Было, было такое уже – сидение под Азовом, стояние под Перемышлем, многие другие геройские дела российских ратников вспомнить можно. Но вот еще одно новшество в военной тактике появилось – топтание под Петербургом. Обесславилось наше воинство. На решительный приступ Командующие (их только одних несколько десятков) сил набрать не могут, а то, что имеют в наличии, двинуть вперед у них тоже не получается. Не войско стоит перед столицей, в которой красная гвардия хозяйничает, а будто не смазанная телега перегородила дорогу поперек. Супротив кого же оно, войско, стоит (или топчется), что одно и то же? Велики ли те силы, которые не дают ни проходу казакам, ни движению поезду броневому и ни провозу пушек батарейных? Какие слухи ходят вокруг Питера на этот счет?

Лучше всех знают про революцию красных сами красные и еще всякие писатели, поспешившие из-за границ. Один дотошный американец сколотил группу для наблюдений и собирания слухов. Знать им надо кто и что делает в каждый день революции. То есть считают, за сколько дней красные победят демократов, и власть свою окончательно установят. Свои, американцы из его группы, просят поделиться наблюдениями:

– Джон, ты уже посчитал, в какие сроки большевики уложатся со всеми делами?

– Думаю, десяти дней им будет в самый раз.

– OK.

Отчаянный американец с дикого Запада, репортер тамошних печатных изданий, развил в Петербурге бурную деятельность. Особенно интересным для него с товарищами выдался вот этот денек. Среда, 25 октября. Утро. Грязные облака задевают шпиль Адмиралтейства. Промозглый ветер с Финского залива. Непогода удерживала по квартирам любителей бесцельно побродить по городу, поглазеть. Улицы были пустынны, словно предчувствуя что-то нехорошее, город не хотел просыпаться. Репортер Рид Джон, однако, находился на работе. Он шел с газетой «Рабочий путь» под мышкой, купленной им у разносчика на улице, размышляя над беспечностью русских. «Такой день, а они спят. Вроде бы у них назначено today завоевывать Зимний дворец. Но не похоже на то. В Штатах у нас все давно бы уже охрипли от криков. Мы охотно кричим, дай нам повод.» На углу Морской ему попался знакомый, также озабоченный предстоящими событиями.

– Где ваши борцы за свободу? Не видно ни кого. Моя страна хочет иметь жареные факты. Их нет ни там, ни сям, – янки начал уже перенимать русскую речь. – Не стану же я телеграфировать в Нью-Йорк, что я встретил на улице вот тебя, «отшень» важную фигуру. Ах, как это не смешно! Вот вам новость, господа! Босс будет посылать меня за такую новость ко всем чертям – матерям куда подальше за такую works.

События постепенно начинают набирать обороты. На Исаакиевской площади кучками маячат военные с оружием, непонятно, что они здесь делают. Старый человек в генеральском облачении нервно объясняет солдатам, что он генерал Алексеев Николай Иудович, и никто не смеет чинить ему препятствия и тем более его задерживать. У входа в Зимний дворец охрана. Пропуск, выписанный иностранному репортеру неизвестно где и для чего, здесь также действителен, и он проходит в монаршую обитель.

В парадных залах царит образцовый беспорядок. Грязь и захламленность, сорваны гобелены, на паркете объедки пищи, на матрасах, брошенных на пол, спящие юнкера, некоторые полотна порваны штыками. Тяжелый дух казармы. Весь вид интерьера действует удручающе.

– Что вы здесь делаете? – Спрашивает у офицера.

– Защищаем Дворец. Ожидаем атаки красной гвардии…

– Нельзя ли побеседовать с господином Премьером?

– Министр-Председатель в данный момент находится на фронте.

Потом газетчик будет сидеть на подоконнике в прокуренном насквозь зале, слушать наспех составленные выступления. Писать отчеты о том, как преобразовывается Россия из одного состояния в другое состояние.

Красные потом припишут репортера Джона Рида к великим борцам за Новую Россию. Но быть может это только его прикрытие. Он не раз еще пересечет океан, недолго посидит под арестом, как бы нарочно в Нью-Йорке и Гельсингфорсе. И будет отпущен на волю. Окончит свои дни в Финляндии. Тело, видимо, переправят в Россию на корабле, подобно тургеневскому Инсарову, когда черный гроб с его телом одиноко покоился на цепях в каюте во время перехода по штормовому Внутреннему морю к себе на родину. И конец эпопеи американского репортера окажется грандиозен. Сам вождь прочитает его «Десять дней, которые потрясли мир», высоко оценит произведение для дела мировой социалистической революции. Автора похоронят на кладбище, устроенном у кремлевской стены с воинскими почестями. Думается понятно, зачем нужно было пространно освещать этот ничего не значащий эпизод.

Произошел он в среду, 25 октября, 17 года. Был холодный, неуютный день. Америка, западные государства с опаской смотрели в восточную сторону. А Россия! Какая страна! Все была-была, как звонили по всему миру, отсталой, ниже нижнего разряда и вдруг встала на дыбы. Меньше чем за год шагнула сразу через две ступени вперед. В мире признали Россию самой демократической страной. Однако надо взять в толк тот большой недогляд, допущенный западниками относительно России, что она не только передовая по устройству, но и самая могущественная по своим богатствам и прежде всего своим народонаселением. Сильно ошибались тамошние господа. Да Бог с ними…

В очередной раз казацкие сотни решились вступить в схватку с красными. До этого утра, 31 октября, корпус делал попытки перейти в наступление, но казакам все чего-то не хватало. Так и не обнажив клинков, они разворачивали коней и поспешно отходили. Сейчас войско двигалось к Царскому Селу. Главковерх в бинокль следил за боевыми порядками наступающих казаков. Заняв место на верхней площадке обсерватории, находящейся на полпути от Гатчины, Керенский как на ладони видел панораму действий генерала Краснова. Мысленно посылал ему сигналы: «Не мешкать… Вперед…Быстрее…» Сигналы так и остались мыслями в голове подававшего их, не высказанными и не услышанными. Зато Главковерх услышал команды атамана, там далеко впереди, своим казакам. Команды, возымевшие немедленные действия. Лавина разгоряченных коней начала разворот, пропустив через себя облако пыли. Попятный ход их означал, что Краснов уже не колеблющийся изменник, а открытый коварный враг. Напоследок он преподнесет такой сюрприз, что и охнуть не успеешь. Какой же?!

Гатчинский дворец разноголосо гудел от большого скопления людей, когда машина Керенского остановилась у парадного подъезда. Среди привычных солдатских папах, казацких лампасов виднелись черные бушлаты и бескозырки матросов. Подбежавшего к машине коменданта Александр Федорович резко встретил вопросом:

– Почему здесь моряки? – И уже мягче, – Не положено! Наведите порядок. Ненужный, пустой вопрос. Лишь бы не молчать, услышать свой голос.

Он был вне себя от неудачи последней попытки, так ему казалось, и он не обманывался, ворваться в Петербург и рассеять, разгромить, раздавить в зародыше красную крамолу. Еще была возможность овладеть инициативой, пусть малая. Но была, имелась возможность! Как эта его мысль, она зародилась и теплилась в сознании, жила в нем до последнего, вплоть до этой минуты. Он знал это, чувствовал каждой клеточкой организма.

Разум берет верх над чувствами. Правитель России овладел собой. Будто и не было мучительных переживаний, не было тяжести раздумий. Как всегда тверд, уравновешен, непоколебим. Про себя он называл такое свое состояние тремя словами: Взять себя в руки! Он шел в свои апартаменты, не прибавляя шагу, и сторонний наблюдатель не отметил бы ничего особенного в нем, что указывало бы на нависшую над ним непосильную тяжесть. Разве только вот этот штришок – чуть ниже, как бы под самый его высокий лоб, опушен его взгляд.

Нет! И еще раз, – Нет! Не от стыда за себя, как неудачника, он не мог, не смел глядеть в мир прямо, открыто. Самолюбие его никогда не мучило, и мелких страстей он никогда не знал. Своим умом Керенский охватывал всю родную землю. Возникшие сто дней назад радужные надежды людей, словно солнечное озарение, сейчас гаснут, исчезают. Все дни наперечет до этой роковой минуты он самоотверженно боролся за Россию. И мысли не оставил, что сложит оружие борьбы. Априори полагает, россияне не поступятся добытой свободой, не смирятся с режимом, какой навязывают им против их воли. Народы Сибири, Поволжья – по всей стране не захотели связывать свою жизнь с большевиками. Не захотели впадать в другую, быть может более глубокую зависимость. Такое уже бывало в России и не раз. Народ попадал из огня да в полымя. Против произвола и восстала Россия-матушка. Значит он, Керенский, не проиграл сражения. Время еще покажет, на чьей стороне правда.