– Санчо, возьми меня замуж, а?.. Я так тебя люблю… – и она подняла на него взгляд, полный невысказанной боли и слёз.

– Я…Котёнок… согласен… Я тоже тебя… люблю. Очень люблю, Катюша! – чуть не задыхаясь от волнения, тоже шёпотом произнёс Шурик, зарывшись носом в её душистые волосы и, вздохнув, с горькой иронией добавил: – Только вот что скажет старшая жена?

– А мы ей не скажем, – лукаво сверкнув зелёными озерами глаз, ещё полными слёз, всё ещё шёпотом ответила Катюша, и, обвив руками его шею, потянулась к его губам. Шурик взял её за талию и весь прильнул к ней. Потом, не прерывая поцелуя, легко её приподнял, взял на руки, и, как маленького ребенка, нежно и бережно внёс в комнату…

…Утром Чуркин проснулся раньше Катерины. Он осторожно приподнялся на локте и долго и внимательно рассматривал её лицо, полуобнажённую грудь с нахмуренным от утренней прохлады розовым соском, соблазнительную ямочку между ключицами… Вроде бы ничего особенного: задиристо вздёрнутый носик, припухлые, резко очерченные губы, золото мягко рассыпавшихся по подушке длинных локонов… А, вот, поди, ж ты – втюрился! По самые уши… От нахлынувшей вдруг безграничной нежности Чуркин коснулся губами её уха и одним дыханием прошептал: – Котёнок…

Катюша потянулась, улыбнулась и открыла глаза.

– Уже утро? Как жаль… – она опять потянулась и, вдруг, вздрогнула – Ой! Светка?.. Тьфу, ты! Я испугалась:

думала – Светка здесь. Совсем забыла: она по ба-а-льшо-о-ому секрету отпросилась у меня к любовнику… – и, лукаво спросила: – Чего лыбишься, любовничек?

– Любуюсь тобой. – Улыбнулся Чуркин.

Она сверкнула глазами, снова прильнула к нему всем телом, нежно его поцеловала, и, вдруг, сделав нарочито испуганные глаза, воскликнула:

– Ой! Санчо! Чо буде-е-ет-та!.. – она всплеснула руками, в глазах снова запрыгали чёртики. – Тебя же будут на партсобрании разбирать за совращение невинных девушкав! Ай-яй-яй, соблазнитель! И как ты там людям в глаза будешь смотреть, а?

Чуркин радостно засмеялся:

– Страшно, аж жуть!.. Ну, во-первых, не совратил, а влюбился. По уши. Во-вторых, я уже беспартийный – вышел из партии «в связи с тем, что я не согласен с методами перестройки и оголтелой гласностью». В-третьих, я тебя очень люблю, Котёнок! – и очень «секретным» голосом он прошептал: – А в-четвёртых, мы же никому ничего не скажем…

– Ах, ты, подлый трус, обманщик, коварный соблазнитель! – и, оседлав его, она со смехом начала колотить своими кулачками по его волосатой груди.

– Не виноватый я! Она сама пришла-а-ааа! – диким шёпотом «заорал» он.

– Так что ты там сказал, в-третьих? Повтори! А ну, повтори! – «грозным» шёпотом приказала она, хватая его за рыжие волосы.

– Я люблю тебя, Котёнок!

– Ещё!

– Я люблю тебя, Котёнок! Я тебя люблю, Катюша! Я лю…

Она не дала ему договорить – закрыла его рот долгим поцелуем, потом со вздохом оторвалась и, сразу погрустнев, тихо сказала:

– А, в-пятых, Санчо, тебе пора на работу – опоздаешь… А мне – на самолёт. – Она взглянула на часы, – Через два часа. Так что, прощай, мой Санчо!

– Да, ну её, эту работу, к чёрту! Подождёт. Я провожу тебя, Катюша.

– Нет, Санчо, не надо. Там будет куча наших, а я не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня.

– Испугалась, что ли? – обиделся «Санчо».

– Что ты, Шурик! Мне теперь не страшен сам чёрт! Просто не хочу лишних разговоров. – Она ласково погладила его по рыжей шевелюре – Не обижайся, мой милый Санчо. Ладно? Мы же договорились, что никому ничего не скажем?

Он молча кивнул головой, и они встали. Катюша накинула на себя простыню наподобие сари. Чуркин попытался её обнять, но она, слабо упершись в его грудь своими теплыми, мягкими ладошками, прошептала:

– Иди, Санчо, иди!

И, сникнув, «Санчо» сдался. Он рассеянно искал свою разбросанную одежду. Она понуро опустилась на краешек кровати.

– «А на прощанье я скажу: прощай! Любить не обязуйся. С ума схожу и подхожу к высокой степени безумства…» – тихо пропела вдруг она и, пока он одевался, склонив голову к обнаженному плечу, молча, со слезами на глазах, смотрела на него.

Шурик оделся, робко потоптался на месте и, вдруг, рывком бросился к кровати, обнял её ноги, потом её всю и целовал, целовал, целовал, пока она, наконец, с большим усилием не выскользнула из объятий и почти навзрыд прошептала:

– Не надо, Санчо! Не надо-о-о!

Он обречённо склонил голову на её ноги. Она нежно взъерошила его непослушные волосы и заговорщицки прошептала:

– А мы с тобой и не виделись! Это был чудесный сон. Увы, только сон, Санчо. Чудный сон… – и, на миг, прильнув к нему, умоляюще добавила – Всё! Ступай, Санчо!

И он ушёл…

…Они молчали долго. Ссутулившись, Чуркин тоскливо рассматривал унылую комнату с ободранными обоями, исписанными разноцветными фломастерами и шариковыми ручками, четыре железных кровати, из которых только две были застланы застиранным жёлто-серым бельём, две тумбочки, у одной из которых дверка висела на одной петле, а у второй её вообще не было.

Чуркин тяжело вздохнул, поднялся со скрипучей сетки кровати, тронул жену за плечо:

– Ну, ладно, Ленка. Поговорили – и будя.

– И что ты решил? – потупив глаза, настороженно спросила она.

– А что тут решать. Ты подаёшь на развод. Квартиру перепишешь на сына…

– А ты?

– А что я… Обо мне не беспокойся – не пропаду. Пошли – провожу.

Они вышли из комнаты, прошли по гулкому безлюдному коридору вдоль многочисленных дверей пустых комнат, вышли в холл, который почти пополам был перегорожен всё той же решёткой из толстой арматуры на всю его высоту с такой же решётчатой дверью. На двери – амбарный замок. Не закрытый на ключ, он просто висел вдетый в проушины. Здесь же у двери, за столом, в полудрёме, сидела женщина солидных габаритов в камуфляжной форме («Ещё бы «пушку» в кобуре, и был бы полный ажур…» – мысленно усмехнулся Чуркин).

Заслышав гулкие шаги, «страж» приоткрыла глаз, потом второй, неохотно подобрала вытянутые под столом ноги, и басовито пробурчала:

– Открывайте сами, – широко, откровенно, зевнула, и раздражённо добавила: – Водют тут… всяких… баб…

– Не груби, бабка, – отрезал Чуркин, – Не всякая, а моя жена…

«Хоть и – бывшая… Господи! Вечно я перед всеми оправдываюсь». – Мелькнуло у Чуркина.

Он подошёл к двери, снял замок, открыл дверь, которая сварливо заскрипела басом, и пропустил жену. Уже подойдя к выходной двери, она, вдруг, вернулась, остановилась по ту сторону решётки, и на удивление мирным голосом, тихо произнесла:

– Ты уж прости меня, Шурик.

– Да, ладно тебе. Не бери в голову. – Небрежно бросил Чуркин, – Прорвёмся.

«Надо же! – удивился он, – То – Чуркин, Чуркин, и, вдруг – Шурик».

Не смотря на все старания Чуркина, решётчатая дверь закрылась всё же с грохотом. Он ещё постоял, в раздумье, глядя в окно. Увидел, как жена вышла из парадной, обернулась, остановилась и внимательно стала рассматривать что-то на стене. Чуркин чуть не рассмеялся вслух: он-то знал, что там красовалась вывеска, однозначно гласившая, что это здание не что иное как «общежитие республиканского института культуры»…

…До пресловутого «путча» ГКЧП оставалось почти два месяца.

Чуркин тупо уставился на объявление и ещё раз, чисто машинально, перечитал его:

«Мама мия, матка бозка, пшиска една, пся крев! Ни фига себе!» – вздохнул обескураженный Чуркин и в бессилии опустился на скамейку, стоявшую возле входной двери. Было двенадцать часов.

«Размечтался!.. – подумал Чуркин – Накось, тебе, выкуси!»…

…А какое было утро! Он проснулся с ощущением полёта, невыразимой лёгкости и радости, которые испытал во сне. Они с Катериной летали бескрайними просторами неба, закладывая невероятные виражи над лесами и полями, над горами, покрытыми снегом, над голубыми змейками рек и изумрудными зеркалами озер, отражавшими редкие облачка, казавшиеся парусами сказочных бригантин. И воздух был чист и прозрачен. И они с упоением отдавались этому неописуемому чувству свободного полёта. Да, они – летали! Они были счастливы!