– Так, ведь у меня тёща с женой работают в общепите. Тёща – в центральном ресторане, а жена – в обкомовской столовой.

– Хорошо устроился. А, можно, я с тобой буду дружить?

– А это будем посмотреть на Вашу поведенцию, Катерина Митревна.

– Я буду хорошей девочкой, Шурик! Очень-очень хорошей! И послушной.

– Правда?

– Правда-правда. Честное пионерское!

– Ну, тогда – уговорила.

Они весело засмеялись.

– Но и это ещё не всё… – и Чуркин разложил на столе газету, достал кружки, ложки, сахар, лукаво взглянул на Катерину (знай наших!) и – бутерброды с красной икрой и сервелатом. Катерина всплеснула руками:

– Ничего себе!

– В нашем департаменте тока так. – шутейно-солидно произнёс Чуркин и, перекинув через руку замасляную тряпицу, подобострастно добавил: – Прошу, момзелька! Кушать подано!

– Благодарствуйте, барин. С превеликим удовольствием. – Приняла его игру Катерина, сделала книксен, села и уже капризно: – А почему я не вижу тут заливных соловьиных язычков с оливками? А ананасы…

– Простите, сударыня, но их все ещё вчера изволила откушать на своём юбилее Гертруда Матвеевна, моя тёща… Так что, простите, но это всё, что осталось от ея щедрот. Уж, не обессудьте.

Они засмеялись и, перекидываясь шуточками, принялись за кофе и бутерброды. Чуркин с удивлением отметил, что он свободно, словно знаком с Катериной уже «тыщу лет», сыплет шутками, находит нужные слова, нисколько не смущаясь, сыплет всплывшими вдруг в памяти, рискованными анекдотами и, вообще, чувствовал себя с ней на удивление непринуждённо и, даже – легко и бесшабашно. Незаметно разговор снова перешёл на «корягу». Они подошли к станку, и Чуркин снова показал Катерине все искомые размеры и тонкости настройки станка. Катерина, кивая головой, внимательно слушала пояснения Чуркина. Даже когда Чуркин уже отошёл к столу и взялся за кружку с кофе, она всё ещё осматривала свою «корягу» со всех сторон и, наконец, тихо пробомотала: «Вот теперь понятно, где была зарыта собака…».

– Катерина Митревна, кофей стынет, однако… – оторвал её от «коряги» Чуркин.

– И то, правда. Ой, Саша, Вы пьёте из моей кружки!

– Ну и что?

– Да, нет, ничего… Только я пила с этой же стороны.

– Да? Тогда будем считать, что мы поцеловались. – Лукаво глядя на Катерину, нашёлся Чуркин.

Катерина смутилась, потом, рассмеявшись, не менее лукаво, с чёртиками в глазах, спросила:

– А, что слабо поцеловать девушку?

– Так, мы… это… щи лаптем хлебам… Мы этому не обученые-с… – растерялся Чуркин и неуверенно рассмеялся.

Катерина облегчённо подхватила его смех, и разговор снова зашёл о разных разностях: о школе, в которой, как оказывается, они учились вместе, о школьных вечерах и драмкружке. Чуркин с иронией рассказал, как они с друзьями создали тайный орден и даже получили за это выговор по комсомольской линии, а потом… Потом он женился…

Катерина вспомнила, с каким восторгом она смотрела сцены из их спектаклей, переживала за героев и ужасно завидовала «актёрам» и даже в одного из них была тайно влюблена до беспамятства. Но он не обращал на неё ни малейшего внимания. Он-то был уже «взрослый», а она – пигалица четвёртого класса. И она со смехом обрисовала тогдашнюю себя: замухрышка замухрышкой, на тонких цыплячьих ногах и, вообще, кожа да кости… А теперь – «позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки»…

Они уже допивали кофе и доедали последние бутерброды, когда ворвалась Светка Лукьянова и, что называется, с порога затараторила:

– Чуркин! Звонила Ленка, просила передать, что она сегодня задерживается часов до двенадцати: у них там какой-то сабантуй… Ой, здравствуйте! Может, угостишь кофеём? – она кинула многозначительный взгляд на Катерину, на Чуркина, и, не дожидаясь приглашения, налила кофе и всё той же скороговоркой продолжила: – Так что ей передать?

Смутившийся было Чуркин, уже пришёл в себя и ответил спокойно:

– Передай, что я тоже задержусь: у меня тут проблемы с этой «корягой». Разбираюсь вот с её конструктором. Да ещё шабашку главному инженеру надо доделать.

– Ну-ну… Шабашка, значит… – она опять многозначительно взглянула на Катерину и Чуркина, залпом выпила кофе, и, стремительно направляясь к выходу, мимоходом кинула: – Смотри, не до утра задерживайся.

Чуркин озадаченно почесал затылок и обречённо вздохнул.

Катерина, улыбаясь, с лёгкой иронией участливо спросила:

– Ну, что, Шурик, попался, как кур в ощип?

– Ну, почему же… Хотя, конечно, жене доложит в лучшем виде. Даже то, чего не было. Да, ладно. Бог с ними, со сплетниками. Может у них планида такая… А моя планида на сегодня – твою «корягу» доделать. Потом ещё шабашку. Так что в атаку, Чуркин! – И он направился к станку.

Снова заурчал станок: Чуркин, нажимая на кнопки управления, осторожно подводил «корягу», закреплённую на глобусном столе станка, к зоне обработки.

Катерина молча наблюдала издали, потом тихонько подошла к Чуркину и, заглядывая через его плечо, шёпотом спросила:

– А, можно, Саша, я ещё побуду здесь. Посмотрю, как ты будешь издеваться над моей «любимой корягой»?

– Да, бога ради! – даже как-то обрадовано согласился Чуркин и засмеялся: – Если, конечно, не спешишь на свиданку.

Из проходной они вышли поздно: было уже около одиннадцати, и в небе, загадочно мерцая, хитро подмигивали звёзды. Пахло опавшими листьями и свежей сыростью надвигающегося тумана. Они шли молча. Наконец, Катерина нарушила затянувшееся молчание:

– Саша, вот вы читали Маяковского. Это же лирика. А ведь он писал типа: «Я волком бы выгрыз…»…

– Ошибаешься, Катюша. У него потрясающая лирика. Да, взять, хотя бы – «Флейту-позвоночник». Не читали? Вот послушайте…

И Чуркин начал читать. Он читал в необычной манере: без принятых в таком случае «громогласности» и пафоса. Он произносил слова просто, мягко, с какой-то горечью и даже то ли обидой, то ли досадой. Он не заметил, как Катюша взяла его под руку и, изредка вскидывая на него глаза, зачарованно слушала эту поэму о неразделенной любви.

А Чуркин читал и читал: он читал Есенина, Пушкина, Евтушенко, и даже любимый монолог Отелло… Он, что называется, «сел на любимого конька»…

…Он замолчал на полуслове, когда почувствовал, что они давно уже стоят у подъезда какого-то дома. Катерина всё так же держала его под руку и, задумчиво опустив «очи долу», молчала. Наконец, словно вернувшись на землю из какого-то своего далёка, странно посмотрела на Чуркина и, деланно хохотнув, с такой же фальшивой радостью, сказала:

– Ну, вот, я и пришла. Спасибо, что проводил. – Она как-то выжидающе замолчала, замялась и, вдруг, неожиданно, на мгновение, прильнула к нему, взглянула ему в глаза и, выдохнув, прошептала:

– Прощай, Санчо! – И торопливо скрылась в подъезде.

Несколько мгновений ещё Чуркин ошарашено стоял у подъезда и, обескураженный, в задумчивости поплёлся «во свояси»…

…А «прогрессивное человечество» продолжало «рукоплескать» Горбачёву М. С. и «выражать уверенность»: утром в центральной печати опять появится солидная подборка официальных поздравлений в связи с его избранием Председателем Верховного Совета СССР.

Чуркин проснулся минут за пять до звонка будильника от какого-то неясного ощущения чего-то светлого. Чего? Чего… И – вспомнил: он сделал открытие! В радостном возбуждении Чуркин откинул одеяло, поплескался в ванной холодной водой и заглянул на кухню, где, гремя посудой, уже хозяйничала жена.

– А я…это… – бодро начал Чуркин, усаживаясь за стол, – открытие сделал!

– Чего? – не отрываясь от кастрюли, равнодушно спросила жена.

– Я говорю, открытие сделал. На днях Шекспира читал. Сонеты. Здорово пишет. Я даже некоторые уже выучил. Вот послушай…

Жена выразительно взглянула на Чуркина, отставила кастрюлю:

– Это ты послушай, Чуркин! Ты опять за старое? То – Маяковский, то – Есенин, теперь ещё и этот… как его? Шексспирт.