Схожий пассаж есть в «Выборе богов»: «Что за болезнь несет его раса? Смертельную для всех, кто с ней соприкасается. Началось это, сказал себе Джейсон, когда первый человек вскопал землю, посадил в нее зернышко и должен был охранять ее. Началось с появления собственности: на землю, на природные ресурсы, на рабочую силу… Индейцы не имели ни единого фута собственной земли, к собственности они относились с презрением, ибо она означала бы, что они привязаны к тому, чем владеют. А роботы, подумал он, заложена ли в них идея собственности? Джейсон сильно в этом сомневался. Их общество должно быть еще более коммунистическим, чем у народа Красного Облака. Только его народ боготворил собственность, это-то и было его болезнью». Симпатии к коммунизму – не в советском, а в утопическом смысле слова – налицо; на Стругацких, изобразивших коммунистическую утопию в цикле о Полдне, Саймак был похож все-таки больше, чем может показаться. (Для позднего Саймака эти идеи были не новы: пожалуй, полнее всего он развил их в романе «Кольцо вокруг солнца».)

Еще любопытнее странное сходство между романом Саймака «Живи, высочайшей милостью…» и «Градом обреченным» Стругацких. «Живи…» стоит в творчестве фантаста особняком: эта книга не похожа ни на один его текст. Перед нами – весьма редкий зверь: замаскированная под НФ моральная аллегория.

Шесть героев разных мировоззрений и профессий – профессор, генерал, священник, инженер, поэтесса и робот – перенесены из своих параллельных миров на погибшую планету с загадочными артефактами. Ясно, что все шестеро – невольные участники эксперимента, поставленного невесть кем с непонятными целями. Сходство с «Градом обреченным» на этом не заканчивается: путешествие героев и философские беседы, которые они ведут в пути, тоже напоминают роман Стругацких. Один за другим персонажи поддаются искушениям – величием, раем, искусством – и пропадают. В одной из загадочных сцен героине являются «три больших лица, полностью закрывавшие собой небо» и смотрящие на нее с, как ей кажется, жалостью и безразличием (здесь уместно вспомнить о «холодности» Принципа из «Выбора богов» – и о том, что в христианстве Бог есть Троица).

Финал открывает суть эксперимента, но толком ничего не объясняет. В аллегории детали неважны. Важен вывод: голого разума нам недостаточно, людей делает людьми что-то еще. И еще важно, почему выживает именно главный герой. Ясного ответа нет, только намек: не потому ли, что он принял верное моральное решение, столкнувшись с Хаосом?

Итак, говорит нам автор, во вселенной есть основополагающий принцип, и он не связан ни с искусством, ни с техникой, ни с религией, ни с интеллектом, ни с выживанием. Этот принцип – морального свойства. Об этом думает и герой романа «Магистраль Вечности»: «Что, если законы вселенной все-таки основаны на элементарной этике?»

Вывод мистический – но от этого не кажущийся менее верным. Вот что говорил сам Саймак: «Когда вы имеете дело с жизнью… вы имеете дело с единым братством. Жизнь в масштабах Галактики бессмысленна. Как может нечто, осознающее себя и пытающееся установить свои правила игры, выжить там, где правят бал законы физики и химии? Да жизнь плевала на эти законы, и в этом состоит суть ее всеобщего братства, к которому равно причастны разумный паук, червь или человек… Имея дело с пришельцем, мы общаемся не с чужаком, не с незнакомцем, а с чем-то очень близким нам самим».

«Магистраль Вечности» – последнее доказательство теоремы о Боге, продвигающее нас к пониманию того, что именно нами движет и какое состояние ума наделяет нас душой. История о семье, которую разбросало по разным временным потокам, о галактическом братстве живых существ, о том, что агентом-воплощением Принципа может быть кто угодно. Но, видимо, даже не это в книге главное.

Пересказывать роман бессмысленно еще и потому, что в нем нет целостности. О «Магистрали» пишут, что это самая слабая вещь Саймака, и, действительно, она производит впечатление непродуманной. На какие-то вопросы ответы есть, на другие их нет (кто создал Магистраль?), герои и целые планеты возникают и исчезают без следа, без всякой мотивации…

Рискну сказать, что Саймак явно понимал, какую именно книгу пишет. Ключ к «Магистрали» скрыт в том же «Выборе богов»: «А что будет, спросили мы себя, если построить бесконечного робота, такого, который никогда не может быть полностью завершен?» Ответ прост: робот станет Богом. А что будет, если написать бесконечный роман, который никогда не будет завершен? Роман, развертывающийся в сознании читателя именно потому, что он не целостен? Не будет ли и такой роман отражением Принципа?

…Мы не знаем, удался эксперимент Саймака или нет. Если судить по тому, что через 30 лет после смерти Саймак забыт западным фэндомом, что из всех его романов переиздаются только «Пересадочная станция», «Город» и еще пара вещей, что его поздние книги мало кто помнит, – может, и не удался. Но не исключено, что золотой век Саймака еще впереди. XX век поставил перед нами вопросы, но скомпрометировал ответы, по крайней мере те, что широко известны. Ответы Саймака не столь очевидны, но вполне могут оказаться верными. Вдруг о них еще вспомнят?

И тогда Саймак улыбнется нам со страниц своих книг. Или из личного рая, той самой осенней страны, в которую попал герой «Проекта “Ватикан”», из «времени отдохновения, размышлений, залечивания старых ран и забывания о них и о превратностях судьбы, которые нанесли душе эти раны». А то и с самой Магистрали Вечности, которая невидима, но всегда рядом.

Николай Караев

1 августа 2185 года. Итак, мы начинаем заново. В сущности, мы начали заново пятьдесят лет назад, но тогда мы этого не знали. Поначалу у нас была надежда, что люди остались где-то еще и что мы сможем продолжить жизнь с той самой точки, где остановились. Когда же мы опомнились от потрясения и стали яснее размышлять и разумнее строить планы, то вообразили, будто сможем опереться на имеющийся багаж. Через год нам следовало бы понять, а через пять лет – признать, что это у нас не получится. Сначала мы отказывались смотреть фактам в лицо, а когда все же пришлось, стали цепляться за какую-то бессмысленную веру. Возродить прежний образ жизни было невозможно: нас оставалось слишком мало, мы не имели специальных знаний, а старая техника, пришедшая со временем в негодность, не поддавалась восстановлению. Она была слишком сложна, и чтобы машины работали, требовался многочисленный, хорошо обученный персонал, а кроме специалистов – еще и энергия. Сейчас мы не более чем воронье, которое расклевывает труп прошлого; однажды от него останутся одни голые кости, и тогда мы окончательно окажемся предоставлены самим себе. Однако в течение многих лет мы воссоздавали – или, если угодно, заново открывали – древние знания и умения, необходимые для более простого образа жизни, и теперь эти элементарные навыки помогут нам не впасть в состояние первобытной дикости.

Никто не знает, что именно произошло; конечно же, это не мешает некоторым из нас строить теории, которые объясняют случившееся. Беда в том, что все наши теории сводятся всего-навсего к догадкам, которые во многом строятся на разнообразнейших ошибочных представлениях. У нас нет никаких данных, кроме двух очень простых фактов. Первый из них состоит в том, что пятьдесят лет назад большая часть человечества перенеслась прочь с Земли – либо ее кто-то отсюда перенес. Из восьми с лишним миллиардов людей (что, разумеется, было чрезмерно для нашей планеты) на сегодняшний день осталось едва ли несколько сотен. В доме, где я пишу эти строки, живут шестьдесят семь человек; так много их только потому, что в тот вечер, когда все случилось, мы праздновали совершеннолетие наших внуков-близнецов, Джона и Джейсона Уитни, и несколько молодых людей пришли в гости. Индейцев с озера Лич, возможно, не менее трехсот, хотя видим мы их нечасто: они вновь, подобно своим далеким предкам, кочуют по свету, вполне, как мне кажется, благополучно и себе на пользу. Временами доходят слухи о еще каких-нибудь уцелевших горстках людей (слухи обычно приносят забредшие издалека роботы), но в указанном месте никогда никого не оказывается, и нет даже следов пребывания людей. Это, конечно, ничего не доказывает. Разумно предположить, что на Земле, кроме нас, остались и другие люди, хоть и неизвестно, где. Мы их больше не разыскиваем, полагая, что они нам не нужны. За прошедшие годы мы смирились со своим положением, свыклись с однообразием сельской жизни.