Рубанчук внимательно наблюдал за Максимом. Заговорил тихо, словно боясь громким голосом испугать Зарембу. Рассказал о здоровье Светы, о ее общем состоянии. Потом дошел и до почек, самой тяжелой ее болезни. Хотя врачи и сделали все возможное, но тем не менее воспаление перешло на вторую почку. И процесс остановить никак не удается. Нужна срочная операция…

— Вы говорили об этом Вале? — перебил Максим.

— Я сегодня ей об этом сказал… Да, Максим Петрович, операция и только операция.

— Правильно, — вздохнул Заремба. — Лучше все знать сразу, чем потом… Если нет другого выхода… делайте операцию. — Голос его стал решительным. — Только не тяните. Такую болячку, я знаю, далеко не отгонишь… А Валя что сказала вам?

Вот оно, самое главное.

— Она согласилась… Но, Максим Петрович, дело в том, что я ей не все сказал. И поэтому вызвал вас.

Рубанчук снова начал издалека, коснулся Светиной болезни в историческом, так сказать, плане, вспомнил пересадки сердца Барнарда и других ученых, которые от чуда перешли к обычным делам, проложили дорогу в новую эпоху. Наука не стоит на месте, поскольку этого требует жизнь. Вот как сейчас. Нет подходящей для Светы почки. Все предлагаемые в центре консервации экземпляры (он так откровенно и сказал — «экземпляры») по иммунологическим данным неприемлемы. Найти нужную за короткое время едва ли удастся. Светина жизнь угасает, температура скачет, каждую минуту может начаться общая уремия. И поэтому они решили пойти на применение новой сыворотки…

— Совершенно новой? — робко переспросил Заремба.

— Мы считаем, что она поможет преодолеть реакцию отторжения.

— Так что же вы хотите от меня, Андрей Павлович? — недоуменно спросил Заремба с легкой раздражительностью или, скорее, страхом, боясь, что если разговор продлится дольше, ему, Зарембе, возможно, придется услышать более страшное. — Я в этом деле совершенно не секу, как выражается один наш технолог.

— Да вам и не надо ничего сечь. Вам надо только верить. Верить, понимаете? И пусть ваша жена тоже верит. Мы хотим, чтобы вы объяснили это жене, дали свое согласие и были готовы ко всему… Вот какую тяжелую миссию я на вас возлагаю, Максим Петрович.

Заремба понял, о чем его предупреждают. Но понял и другое: от него хотят не просто согласия, его посвящают в таинство, приобщаясь к которому, он должен взять на себя равную со всеми долю ответственности.

Наступило молчание. Постепенно страх растворился, сделалось как-то свободнее, появилось чувство признательности к Рубанчуку, чувство уважения к его деликатности. Когда человек ожидает беду, а оказывается, что беды может и не быть — это же замечательно, и хочется открыть душу, поговорить о самом обыденном, о службе, о заводе, о новой технологической линии, на которой вскоре появятся новые станки с программным устройством, системой корректировки, появятся роботы… Или вот, например, спросить у Андрея Павловича, как они тут в институте? Что у них интересного? Там во дворе Заремба видел какую-то стройку. Дом жилой, что ли? Странно, когда ни идешь — все без движения, кран будто спит, рабочих не видно…

— Это мое больное место, — нахмурился Рубанчук. — Если хотите, бюрократия в действии. Четвертый год строим новый хирургический корпус. Так называемая «незавершенка». Хоть за эти вещи теперь и бьют беспощадно, но моих строителей ничем не прошибешь. Или дураки, или отпетые проходимцы.

— Погодите, вот припечет как следует этим вашим дуракам, — улыбнулся Заремба, — почка там заболит или печень распухнет — сразу прибегут к вам, как миленькие. И рабочие найдутся.

— К сожалению, вы правы, — невесело покачал головой Рубанчук. — Сколько у нас еще казенных душ! Им государство миллионы дает, новейшую технику, работай, дерзай, а они прохлаждаются себе. Или ублажают тех, кто им лично выгоден. Ничего не могу поделать с этим чертовым Кушниром…

Заремба насторожился. Какой Кушнир? У них в цеху имеется свой Кушнир… Выяснилось, что это управляющий строительным трестом.

— А отчество его случайно не Петрович? — поинтересовался Заремба.

— Угадали. Василий Петрович.

— Ну, вот и закольцевалось, — с недобрым удовлетворением заключил Заремба. — Два Кушнира пара. Брат от брата недалеко ушел. Мой начальник тоже с особым прицелом. Хороший инженер, имеет опыт, среди коллектива, вроде бы, в почете. А вот шагу не сделает, если прямой выгоды нет. — Заремба помолчал. — Впрочем, меня Анатолий Петрович должен бы послушать. Я в некотором роде для него недреманное око. Председатель цеховой группы НК.

— Уточните. У нас ДНК — это дезоксирибонуклеиновая кислота…

— Нет, у нас намного проще, — засмеялся Заремба. — Возможно, я тоже являюсь кое для кого этой кислотой. Вытравливаю, выжигаю… Народный контроль! — Он вздохнул с грустинкой. — Должность, конечно, не подарочек. Но увы…

— Извините, вы что-то начали о Кушнире, — вернул его к начатой теме Рубанчук.

— Да, я попробую поговорить со своим начальником. Пусть нажмет на родного братца. — Заремба поднялся. — Постараюсь оказать вам эту минимальную услугу.

Рубанчук был смущен. Ему вовсе не хотелось извлекать пользу из положения врача-спасителя, не хотелось, чтобы разговор с хорошим человеком переходил в какой-то торг.

— Но я от чистого сердца, поверьте, — смутился и Заремба.

— Думаю, вы напрасно собираетесь утруждать себя. Вы же понимаете, что в конце концов корпус будет построен. Рано или поздно. Конечно, хорошо, если бы раньше.

— Ладно, — произнес Заремба, выходя в коридор. — Будем считать, что мне представился случай помочь не только Светочке, но и вашему институту в целом. Как пишут братья-газетчики: помочь  л ю д я м.

— Разве что  л ю д я м, дорогой Максим Петрович, — с облегчением сказал Рубанчук и крепко пожал ему руку.

С утра город томился от жары. Еще только девять часов, еще длинные тени лежат на улицах и проспектах, но асфальт уже изнемогает от надвигающегося зноя, снова готов плавиться под палящими лучами. Перед рассветом, вроде бы, прогрохотало несколько раз в далеких тучах у горизонта, там, видимо, шли ливневые дожди, земля оживала, радовалась. Но до города гроза не докатилась. Погромыхав ворчливо, она устало затихла, и утро опять приняло на себя всю ярость летнего солнца.

Во всяком случае именно таким, яростным, представлялось солнце Николаю Гавриловичу Карнаухову, человеку пылкого воображения и к тому же склонному к литературным метафорам. Опять не спал всю ночь, собственно, даже и не ложился. Читал, примостившись под лампой на балконе, стихи Элюара. Проникался нежностью мудрого француза. Изредка шуршали автобусы по набережной Русановского канала, далеко за Днепром, на холмах, в голубоватом свете прожекторов возносился к звездам монумент Матери-Родины. Посреди реки покачивался пароход, и полная круглая луна серебрила белые дома-скалы с сонными глазницами окон.

Рано утром его оторвал от высокой поэзии пронзительный телефонный звонок. Звонил Рубанчук. Изысканно извинившись, он, тоном, не терпящим возражений, попросил будущего доктора наук прибыть в институтский профилакторий для встречи зарубежных гостей. Сам директор уезжал в аэропорт. Раздались короткие гудки, и Карнаухов понял, что возражать уже некому. Надо ехать.

Старинный, тенистый парк над озером весь в тополином пухе. Здесь, в коттеджах, долечиваются после тяжелых операций. Нелегко дался этот профилакторий, пришлось хорошо повоевать в разных инстанциях, поломать копья в баталиях с городским начальством. И Николай Карнаухов, наверное, больше всех приложил к этому делу свои руки. Как председатель профкома выбивал он профилакторий по поручению своего друга и шефа Андрея Павловича Рубанчука, упрямо доказывал всем, что их хирургический институт, их храм здоровья стоит на пороге необычайного открытия, возможно, даже чуда… Но для этого необходимы соответствующие условия. Или, как принято говорить, комплексное решение проблемы.

Вот и центральный коттедж. Аккуратный, из красного кирпича. Окна, двери и веранда оформлены в украинском народном стиле. Щедрые виноградные лозы вьются по стене, тянутся к крыше. На веранде хозяйничала Марьяна.