А в дальнем конце двора испуганно вскрикнул и запричитал работник Кисим:
— Уй-бай, казаин помрил! Уй-бай!..
3
«В дополнение к телеграмме доношу Вашему высокоблагородию, что мятежная толпа ватажных рабочих и ловецкого населения, не ограничиваясь прекращением работы и требованиями повышения оплаты за поденную работу и цен на изловленную рыбу, учинила погром Синеморского промысла. Бунтовщики поломали лари в лабазах, подожгли казарму, жестоко избили плотового.
Согласно донесению волостного старшины зачинщиками волнений и недовольств явились лекарь промысла Андрей Крепкожилин, из местных, и путинный рабочий Иван Завьялов. Они же и их сообщники подозреваются в убийстве владельца промысла господина Ляпаева, найденного мертвым в своей повозке по дороге из Шубино в Синее Морцо.
Для дознания и восстановления должного порядка незамедлительно выезжаю в Синее Морцо с нарядом полиции».
Отправив эту телеграмму начальнику губернского жандармского управления, временно исполняющий дела уездного исправника ротмистр Чебыкин крикнул в распахнутое окно:
— Игнашка, унтера ко мне.
— Слушаюсь, вашгородие, — еле слышно отозвался со двора вестовой.
— Да живо, братец, живо! — Чебыкин, поглаживая остренькие усики на маленьком худом лице, начал собирать со стола бумаги.
— Когда, значит, умылся я у мостика да передохнул, услышал, вроде-ка колеса стучат. Глянул на дорогу — Савраска хозяйская и повозка, стало быть, его. Возрадовался поначалу. Как же — на промысле такое вытворяют, а его нет. А опосля-то, как ближе повозка подошла, вижу: Мамонт Андреич весь в крови. Я, понятно, и погнал в село. Тако вот дело, господин исправник. — Рассказывая, Резеп стирал ладонью пот, обильно выступавший на лбу. Он не отводил глаз с лица Чебыкина, охотно отвечал на вопросы, всем видом показывая, что он безмерно опечален случившимся и готов услужить начальству, лишь бы отыскать убивца.
— У мостика, говорите, были?
— У мостика, — эхом отозвался Резеп.
— А конь, что же, сам остановился?
— Так точно, узнал, стало быть.
— Ну, а дальше?
— Я же говорил, ваше благородие: погнал домой.
— В повозку садились?
— Никак нет. На меринке верхом, а Савраску в поводу вел.
— В повозку не садились, а рубаха в крови. Как же так?
— Не извольте думать плохое, ваше благородие.
— Я должен думать всякое. Так откуда же кровь?
— Обижаете, господин исправник. Я же, когда Мамонта Андреича, царство ему небесное, брали с повозки и в дом вносили, поднимал его…
— М-да, возможно, возможно, — Чебыкин, как обычно в минуты волнения, погладил тощие усики. — Вы, любезный, понимаете, э… я при исполнении, и так сказать, обязан выяснять, вникать…
— Как не понять, ваше благородие. Однако оскорбительно… Мамонт Андреич, покойный, такое бы не дозволил. — Резеп кинул взгляд на Глафиру, которая в продолжение всего разговора сидела в сторонке на софе и, кутаясь в кашемировый платок, не произнесла ни одного слова.
Ротмистр устроился за рабочим столом Ляпаева, а Резеп сидел напротив, через стол.
В соседней комнате слышен был приглушенный говор и звон посуды: кто-то успокаивал Пелагею, кто-то убирал со стола после поминок.
Ротмистр Чебыкин, недовольный тем, что не удалось основательно подкрепиться, потому как прервал поминки, попросил Резепа пройти в кабинет покойного и начал дознание. Глафира вошла следом. Чебыкин ничего не имел против, ему даже было приятно присутствие молодой, недурно сложенной женщины, ко всему — единственной наследницы так неожиданно усопшего богача.
— Ну так все, кажется, — Чебыкин повел взглядом на Глафиру и был приятно удивлен тем, что она ответила ему легким кивком, и сказал Резепу: — Не смею более вас задерживать. А впрочем, еще, если позволите, вопросик.
— Со всем нашим удовольствием.
— Вы сказали, что встретили э… повозку у мостика и погнали домой. А судя по всему, вы э… проехали на коне несколько дальше. Дорога в низине, подмочка вышла, и следы остались…
Резеп почувствовал, как ворот косоворотки сдавил горло и холодная испарина покрыла лоб.
— Оно конечно, ваше благородие. Это уже опосля. Когда я… Это самое, узнал Мамонта Андреича, вскочил на коня и верхи малость проехал, глянул, нет ли там кого, ну… злодея этого.
Глафира насторожилась: неужели? Резеп все эти дни неотлучно был в доме, с утра до ночи весь в похоронных хлопотах. И ничего особенного она не заметила. Да и не помышляла о том. А вот теперь, когда исправник попытал Резепа каверзными вопросами, Глафира встревожилась и, отводя угрозу, сказала:
— Да что вы, батюшка. Разве может Резеп на покойника врать. Это — что на бога клепать.
— Истинно, Глафира Андреевна. Однако служба-с… Обязан. Не смею задерживать, — исправник кивнул Резепу.
— Все служба да служба. — Глафира капризно сложила губы в трубочку. — Разве можно. Я приказала стол накрыть. Помянем дядюшку как следует по-христиански, поосновательней. Пойду-ка гляну, все ли разошлись.
— С превеликим удовольствием, Глафира Андреевна, — охотно отозвался Чебыкин и впился глазами в гибкую фигурку хозяйки.
Резеп посмотрел на Глафиру, ожидая, что и его оставят, но она, даже не удостоив его взглядом, улыбнулась исправнику и вышла из кабинета.
А в голове Чебыкина, уже забывшего про плотового, возникали одна картина игривее и вольнее другой.
И подозрения исчезли. А беспокоили они Чебыкин а с того самого момента, как он объявился в Синем Морце. По дороге сюда волостной старшина указал ему место, где убили Ляпаева, и он же, как величайшую тайну, сообщил об окровавленной рубахе Резепа, которую сегодня приметил в повозке, куда ее бросили после того, как в тот злополучный день плотовой перенес Ляпаева в горницу и переоделся в чистое.
Резеп при даче показаний обильно потел, выказывая тем самым сильное волнение. Однако его объяснению можно было поверить. Тем более что поручалась сама хозяйка — молодая, любезная, с недвусмысленными взглядами и обворожительной улыбкой.
Теперь Чебыкин был готов согласиться с изначальной версией волостного старшины и подозревать Андреевых сообщников.
4
Не было никакой надобности объяснять Глафире, кто она и что она теперь. Еще при дядюшке, с которым она познакомилась и породнилась при столь необыкновеннейших обстоятельствах, дерзкие мысли о наследовании всего движимого и недвижимого ляпаевского богатства не раз западали в ее голову. Резеп тут был чуть ли не первым, кто заронил и укрепил надежду на такую возможность. И когда Глафира увидела в повозке обезображенное лицо Мамонта Андреевича, она с превеликим трудом сдержала чувство радости.
По-человечески она переживала его смерть. Но было в ее чувствах больше страха, нежели огорчения или скорби. И все эти дни, пока прибирали покойного, отпевали в сельской церквушке, хоронили и поминали, Глафира непрестанно думала о тех, кто по совершенно непонятным причинам лишил жизни одинокого богача. И где? На пути к Синему Морцу — на спокойной, не опасливой, не убоистой дороге! Деньги, около сотни рублей, были при нем. Нетронутым лежал в повозке узел с покупками для Пелагеи. Та, как увидела этот узел, заляпанный кровью, лишилась чувств и до нынешнего дня не поднималась с постели.
Глафира терялась в догадках. Она начисто отвергала для себя слухи о причастности к преступлению Андрея и его товарищей. Андрей-то уж наверняка ни при чем, да и Илья тоже, и этот пришлый рослый мужик, Завьялов, кажется. Они были в тот день на промысле…
Первый, кого заподозрила Глафира, был Резеп: и его состояние при беседе с исправником и его прежние упреки, намеки…
Но она не позволила Чебыкину поверить в эту догадку, увела его от ненужных мыслей, потому как ей самой не было никакой выгоды в подтверждении такого толкования происшедшего несчастья. Пойдут расспросы, и, кто знает, как Резеп поведет себя, — не приведи господи, если раскиснет и начнет болтать про их отношения, прежние разговоры о наследовании. Тут и до беды — один шаг.
