Злобствовал в то утро Резеп непомерно. Сказал мужикам, что хозяин укатил в губернию надолго и прибавки не будет ни копейки. От себя досочинил злонамеренно: может, и на лечебные Кавказские воды махнет, а чтоб утихомирить их, непокорных бунтовщиков, полицейских пришлет.

Тут и случилась взрывка. Неосторожные слова плотового искрой упали в толпу взмутчивых людей. Утомленные бездельем, а пуще того неуверенностью в успехе предпринятого дела и отсутствием ежедневного заработка, не умеющие управлять своим настроением, мужики вспылили, учинили погромление. И как Иван Завьялов ни уговаривал остепениться, как он ни стыдил товарищей своих, буйство толпы взяло верх над трезвыми доводами.

Резеп с перепугу заперся в конторке и глазами, полными страха, высматривал из-за оконных косяков, как ватажники покидали с приплотка гору носилок, покатили из лабазов и тачки, тоже поскидали их в реку.

Погромщики тем временем перешли в лабазы, что-то ломали там, крушили, а потом, будто вспомнив о плотовом, хлынули к конторке, сорвали с крюка дверь и выволокли его наружу. Резеп взмолился о пощаде, но мужики и слушать не хотели, и тогда плотовой, увертываясь от тумаков, обратил мысли свои к богу, и господь явился на помощь в обличий страшного в гневе, бледного, с трясущимися губами Ивана Завьялова.

— Назад! Прочь! — хрипел Иван и, размахивая над головой ошкуренным таловым шестом, наступал на буйствующую толпу. — Кончай самоуправку! В тюрьме сгноят, дурни, прочь!

Было непонятно многим, что Иван Завьялов, который первым мутил всех, звал постоять за себя, шел сейчас наперелом, отговаривал от буйства, брал в защиту зверя-плотового. И хотя мужикам противны были Ивановы доводы и поступки, они стихли, потому как задумались и над его действиями, а равно и над своими. А известно: коль толпа начинает хоть чуточку мыслить, она становится управляемой и даже — самоуправляемой.

Минутной заминкой и воспользовался Резеп. Бочком-бочком он скрылся в конюшне, вывел через заднюю дверь меринка, даже не оседлав, вскочил на него и послал коня с места внамет, успел краем глаза приметить завитки дыма за казармой.

…Через две-три версты Резеп, придержав меринка, перевел его на шаг. И едва прекратилась бешеная скачка, страх сковал его, волосы на голове зашевелились, а нижняя челюсть сотрясалась, будто от сильнейшей лихорадки. Мысль о смерти только сейчас коснулась его, и он ужаснулся оттого, что она была так близка, уже дыхнула на него и только благодаря Ивану Завьялову не призвала к себе.

Резеп конечно же не понял причины, побудившей Завьялова заступиться и вырвать его из рук озверевшей толпы, и решил, что, видимо, Иван сообразил, что зря связал себя с бунтовщиками, и чтоб как-то оправдаться перед хозяином, пошел супротив толпы.

У безопорного старенького моста через малую речушку, готовую вот-вот выплеснуться из берегов в пойму, в камыши, обступившие и речушку и мост, Резеп остановил коня, и тут только дошло до него, что правит он в волость. Как, зачем меринок вынес его на эту верстовую дорогу — плотовой не помнил. Да и не до размышлений было в минуту поспешного бегства. Он соскочил наземь, захлестнул повод вокруг жиденького перильца и умылся мутной верховой водой.

Он сидел на мостике, пока не просохла рубаха. И только после того, как надел ее, вскочил на коня и продолжил путь, решив, что возвращаться, хоть мужики, наверное, утихомирились, не с руки, а обязательно надо наведаться в волостную управу и донести о случившемся.

Но не успел он сделать и версту, как на дороге из-за поворота появилась ляпаевская повозка. Светло-гнедая Савраска шла неспешным шагом, а сам хозяин с закрытыми глазами полулежал, откинувшись на спину.

Резеп насторожился: что с ним? Не случилось ли что? Завсегда один в дороге. Сколько раз Резеп предупреждал его, а он…

Но вдруг мысли Резепа пошли в обратном течении: а вдруг… Тогда Глафира одна… все ей останется.

Резеп пристально, с тайной надеждой всматривался в спокойное красивое лицо приближающегося Ляпаева и никак не мог сообразить: хозяин то ли, притомившись, вздремнул, то ли…

Нерожавшая Пелагея в свои тридцать пять лет завидно сохранила и фигуру и стать. В последние недели очертания ее несколько изменялись: она чуть приметно пополнела, ноги к вечеру отекали. Но, как и прежде, она смогла бы еще и с Глафирой посоперничать. Тонкие брови, длинные, загнутые ресницы, умилки на щеках делали ее очень привлекательной.

В ожидании Ляпаева она оделась во все лучшее, заплела волосы в толстую косу, скрутила ее в тугой кокуль. И пока наряжалась у зеркала, все думала о предстоящем венчании. Она уже сжилась с мыслью быть женой Мамонта Андреича. Нельзя же оставаться в полюбовницах, богу неугодное то дело и грех великий, да и сельчане вскорости станут примечать. Шила в мешке не утаить. Судьба, стало быть.

Вспомнила венчанье с Алексеем в старенькой резной церквушке. Мать-покойница не раз напоминала по дороге в церковь, чтоб закрытой рукой крестилась да с Алексеем чтоб разом свечи задували. По поверью, жить тогда им один подле другого век, богато жить.

Пелагея все исполнила, как матушка наказывала, да, видно, молитва не дошла до господа. Иначе за что же напасти на них обрушились: и хатка сгорела, и Алексей сгинул в море.

Пелагея с боязнью глянула в угол на иконостас, торопливо осенила себя крестом, страстно зашептала: «Прости, господи, что в этакий-то день подумала грешно. Не покарай, дай счастья на этот раз». И, почти уверенная в том, что слова ее дошли до бога и бог простил ее, Пелагея еще раз глянула на себя в зеркало и направилась было в заднюю половину, как со двора вбежала Глафира, расстроенная, бледная.

— Пелагея Никитична, там… казарму подожгли… И Резепа избили.

— Господи, — ужаснулась Пелагея. — Да кто же это?

— Мужики-ватажники да и ловцы с ними.

— Мамонта Андреича, как на грех, дома нет. Резеп-то где?

— На лошадь вскочил да и ускакал.

— И на том благодарение богу, что целехонек. Что же нам, Глафирушка, делать, как поступить? Нешто на промысел к мужикам сходить?

— Что вы, Пелагея Никитична. Зверье — мужики-то. Да и пожар не занялся. Дым-то плеснул было, когда я подходила, а назад бежала да оглядывалась — его уже нету.

Беспомощные что-либо сделать, горевали вдвоем они и час и два, выглядывали в окна, но ничего выглядеть не смогли. Сходить на промысел боялись, прислушивались к каждому шерошению во дворе и за воротами. И очень переполошились, когда звякнула щеколда на калитке. Однако испуг был коротким, потому как обе разом узнали невеликую тощую фигурку отца Леонтия и несказанно обрадовались его появлению.

— Слыхал, слыхал, чада мои, — живо, едва вошел, отозвался он на женские всхлипы. — Слыхал и пребываю в горести: гнев господень кличут на головы свои грешники неразумные.

— Научи, батюшка, как быть-то нам, — попросила Пелагея.

— Положитесь на господа нашего. Все в руках его. Молился я и в церкви и дома, просил бога унять толпу. Утишились, внял господь гласу раба своего. Прекратились беспорядки.

— Спасибо, батюшка. Мамонт Андреич отблагодарит. Глафирушка, поставь-ка самовар. Глядишь, и сам подъедет. Пора бы уж. Не ко времени затеял поездку-то.

— Небу так угодно, Пелагея Никитична. И мы в бессилье пребываем, чтоб свое что-либо, наперекор всевышнему, свершить. Не ропщи, грех-то великий.

Так они, вселяя друг в друга успокоение, беседовали некоторое время. Затем Глафира внесла в гостиную самовар и принялась расставлять чашки и угощенья.

Снова звякнула щеколда. Все втроем кинулись к боковому окну. Во двор усталой походкой вошел невысокий полный мужчина в мятой рваной рубахе навыпуск. Он не прошел к крыльцу, а выдвинул засов и растворил ворота. Когда он обернулся лицом к окнам, Глафира вскрикнула:

— Это же Резеп!

Его трудно было узнать: лицо бумажно-белое, глаза впалые.

Тем временем Резеп ввел во двор ляпаевскую повозку и промыслового меринка в поводу. И все втроем — и отец Леонтий, и Пелагея, и Глафира — враз увидели в повозке Мамонта Андреича — откинувшегося на спинку повозки, с рассеченным виском, с лицом, залитым кровью.