— Иди порадуй самого, — отослал плотовой Глафиру и направился к прибывшим.

Когда он подошел к ловцам, дед Позвонок поинтересовался:

— Чой-то народу не густо. Можеть, праздник какой запамятовал я?

— Дураков не сеют, они сами нарождаются, — с издевкой отозвался Резеп. — Хотят выше хозяина быть, голодранцы.

— Али набедокурили что? — любопытствовал дед Позвонок. Он ничего про вчерашнее не знал: в селе не был, а стаи его — в стороне от ловецких дорог.

— Дурному, дед, воля, что умному доля: сам себя погубит. — Это Тимофей. — Самовольничают. Копейке не рады, рубли хотят.

Дед Позвонок опять ничего не понял, но почуял неладное: что-то мужики надумали, да и ватажников ни одного не видно. Неужто побросали работу? Догадка поразила старика, и тут память вернула его к дням прошлым, на Золотую яму, где братья Крепкожилины сшиблись. В тот раз не то Илья, не то кто другой ловцов мутил. Унюхав неурядицу, дед насторожился.

Тимофей к тому времени наполнил носилки селедкой и попросил:

— Помог бы, дед, до весов стащить.

— Мне, мил человек, и свою-то невмоготу. Отпомогался.

— Сейчас Гришку пришлю, — Резеп скрылся в казарме, а некоторое время спустя оттуда повалили мужики.

Тимофей, довольный собой, усмехнулся: кончилась канитель. Ишь как табуном валят — покричали да и образумились.

Но дальше пошло все наперекосяк. Ватажники шли молчком, встали стеной округ Тимофея и носилок.

— Помогли бы, мужички, — чуя недоброе и стараясь спрятаться за напускным спокойствием, попросил Тимофей.

Никто ему не ответил. Под гневливым обстрелом множества глаз Тимофей подумал с тоской: будут бить. И Резеп струхнул, а потому, чтоб как-то снять напряженность, предложил Тимофею:

— Дай-ка я помогу.

Чтоб плотовой взялся за носилки — никто из рабочих и даже дед Позвонок не помнил. Выходка Резепа вначале озадачила, а потом развеселила людей, сбила остроту момента.

— Во, столковались.

— Два сапога пара.

— Поганят общее дело.

— На любом поле дурная трава случается.

— Ни стыда, ни совести.

Осудчивые слова не пронимали ни Резепа, ни Тимофея. Носилки за носилками они таскали мимо возбужденных ватажников на весы, потом в лабазы, к чанам, сливали в них сельдь.

Дед Позвонок поначалу ловил на себе гневные взгляды промысловых, потом те вроде бы запамятовали о нем, весь гнев свой обрушили на Резепа и Тимофея. Но хулиганские выкрики работных камнем ложились на сердце, и старику казалось, что они насылаются ему. Он бездвижно сидел на бударке, бессильный оградить себя от обидных слов. Накричал сгоряча на внука за то, что тот приволок носилки. Мученье его кончилось тем, что он, не желая бесчестия, неприметно для толпившихся на приплотке, отвязал чалку и оттолкнулся от причала.

— Совесть когда чиста, и подушка под головой не вертится, — обращаясь к внуку, сказал дед. — Не пропадем, чай, едри их в позвонок.

Тимофей Балаш оказался один на бударке по той простой причине, что накануне вышла у него стычка с Ильей, когда тот, почаевничав у Гриньки и Ольги, близко к полночи вернулся к себе. Квартирант и напарник Тимофей к тому времени уже сбил охотку ко сну, дремал будко, а потому сразу же разлепил глаза, едва Илья вошел в дверь. Будто по уговорке достали курево, свернули, послюнявили закрутки, зачадили перед сном. Курители они оба заядлые, высосали весь дым до обжигающих пальцы окурышей, и тут, слово за слово, и произошло то, что рано или поздно должно было случиться, потому как люди они были разные и по характерам и по убеждениям. А двум чужакам по духу жить под одной крышей никак нельзя.

Тимофей, загасив окурок, поинтересовался как бы невзначай:

— На зорьке встанем?

— Че таку рань делать? — встречно спросил Илья.

— Путина… Запрет настанет, отоспимся.

— Ты что же, Тимофей, поперек всем идешь?

— Почему поперек. Я сам по себе. Пришел издалече не в потолок плевать, а подзаработать. Никому я тута не должен, и никто мной помыкать не в праве. — Тимофей говорил неспешно и напорчиво. — И тебе совет мой: живи своей головой. Всех речей не переслушаешь. Развелось говорунов…

— Постой, постой. Ты об Андрее это?

— Так хошь и про него. Что он суется не в свое? Не ловец, не рабочий… Богу слуга, Ляпаеву работничек.

— Нехорошо говоришь, не надо.

— Пошто нехорошо? Что думаю, то и высказываю.

— Вот и я о том же. Погано думаешь.

Тимофей обидчиво вобрал губы, но молчать долго, не мог, попытался склонить Илью к себе, отторгнуть от Андрея:

— Селедка ждать нас не согласится. Момент упустим — и будем куковать зиму. А Андрею что, ему можно и поиграться в верховода. И лето и зиму жалованьем обеспечен.

— Во-во! Эт-то ты верно подметил. Андрей может прожить безбедно, и никакой корысти ему нет с нами вязаться, одни неприятности. А он…

— Стало быть, не поедешь завтра? — перебил Тимофей.

— И ты тоже.

— Ну нет, благодарим покорно. Я свое терять по вашей глупости не намерен.

В последние дни все в Тимофее раздражало Илью — и слова, и поступки, и даже обличье. Нынешняя ночная беседа положила конец их недолгому товариществу. Илья не сдержался и в ответ на обидные Тимофеевы слова взъерошился, потому как понял, что уговаривание тут бесполезно, что размирились они навсегда — не вышло надежной поладки. Сказал — будто чалку отрубил:

— Ты вот что: ночку побудь здесь, а наутро — чтоб и духу твово не было. Мотай, не нужны мне ни бударка твоя, ни сбруя. Прогнил ты насквозь.

Тимофей проснулся, когда заревное небо оранжево искрилось щедрым весенним рассветом. Покурил на порожке мазанки, поочередно вдыхая едучий махорочный дым и рассветную свежесть, припомнил ночную размолвку и вернулся в жилье, чтоб собрать немудрящие пожитки. Куда перебираться — он надумал еще ночью, в бессонье: конечно же в бударку, там он может все лето и осень до заморозков жить. Под закроем тепло, постель есть. Туда дальше, к комариному разгулу, купит полог марлевый. А к холодам подыщет квартирку у одинокой старицы, они в каждом поселении есть, и в Синем Морце отыщутся. Без крыши не останется — живой не без жилья, как и мертвый не без могилы.

Собирался Тимофей без осторожки, скрипел половичками, загремел табуретом. По Илья глаз не открывал, хотя и не спал — сопел притворно, ждал, чтоб постоялец поскорее ушел. И Тимофей знал, что Илья пробудился и все слышит, но тоже не выказывал свою догадку: все, что хотели, вчера выложили друг дружке, нечего сказать больше. Да и не наставишь неразумного, у каждого, стало быть, своя планида.

Тимофей все еще верил, что жизнь образуется, что предопределение у него иное, нежели у Ильи, Макара и им подобных. Он не поддался их уговору, ибо оставался в твердом убеждении, что все их действия — суета, их помыслы — пустое воображение. А чтоб хорошо жить, надо зарабатывать деньги, вкалывать, стало быть. И нечего тут мудрить.

Потому-то, едва перетащил барахло на бударку, засобирался Тимофей на лов. Он окинул взглядом отлогий присельский берег и отметил, что ловецкие бударки стоят на приколе. Подумал с тоской: «Неужто один»?

Но даже это обстоятельство не препнуло его. Он снял зацепку с замытой песками коряги и оттолкнул лодку от берега.

Когда въехал в Чапурку, увидел деда Позвонка с внуком, и тревога малость улеглась. Торопясь и без передыха, налил трюм сельдью и вместе с дедом подался на Синеморский промысел. Однако дед Позвонок, так и не выгрузив улова, отчалил от приплотка. Тимофей обругал его в мыслях: «Хрен старый, век прожил, а ума своего не имеет. Поддался наущению».

Наутро Тимофей вновь собрался на лов. Не доезжая до Чапурки, он приметил у входа в нее две бударки, и тихая радость теплом разлилась в груди: вновь исчезло ощущение одинокости, отрешенности от людей. Да, он несогласен с ловцами, идет наперелом им, ибо верит в судьбу и считает себя способным жить в одиночку. Но увидел ловцов у горловины Чапурки, и открылась ему простая и мудрая истина: не может жить человек одиноким, не может оставаться верстовым столбом в чистом поле. Одному против многих не замышлять — соумышленники нужны. Оттого-то Тимофей и возрадовался ловцам.