Прошло два-три дня, и Глафира стала думать примерно так же, как и Резеп: ишь как хозяйничает по дому, все по-своему. К делам домашним не подпускает да же — дает понять, что она тут хозяйка, а я — так себе, гость, не больше. Во всем Мамонту Андреичу угодить старается, а тот и рад, хозяюшкой ее величает. Самостоятельный вроде человек, а как неразумный. Подожди-ка, состаришься, она тебя раньше времени в могилу вгонит. И все промысла отпишет своему дитю.

И как только в своих недобрых рассуждениях добиралась Глафира до будущего ребенка Пелагеи, все ее нутро выворачивалось наизнанку. Явилась, видишь ли, неизвестно откуда, — и подай ее ублюдку все состояние. А она, Глафира, и ее дети, которые непременно будут, ни шиша не получат. Нет, такой несправедливости она не потерпит, потребует от Мамонта Андреича своей доли, и он конечно же не откажет. Близкая ли, далекая ли, а родня. А упрется — так напомнит она и про случай в гостинице. Небось не пожелает огласки. Хоть и говорят, что мужик богатый — что бык рогатый, ничего, рога пообломать можно.

После схватки с Яковом на ловище Андрею пришлось перебраться в медпункт на Ляпаевский промысел. В первые дни после стычки он ночевал дома, да и в обед, если не был в отъезде, забегал к матери. Меланья, прослышавшая о ссоре братьев (ей вся эта история представлялась лишь временной ссорой), жила в томлении. Зная невоздержимый и буйный характер старшего сына, перенявшего все ненужное от отца, она страдала и боялась за Андрея, опасаясь, как бы братья не встретились одни, без нее. А потому почти никуда не отлучалась, даже в лавку бегала, когда провожала Андрея на работу. Яков же все эти дни неотлучно был на своем промысле.

Дмитрий Самсоныч наведался разок, но с меньшим сыном не привел бог встретиться. Старик даже порадовался, что господь оберег их от встречи, потому как ничего хорошего сказать Андрею он не собирался, а ругать его тоже нельзя, не из молчаливых: слово за слово, а там и до греха рукой подать. Меланья прикидывалась несведущей, будто слыхом ничего не слыхивала и знать ничегошеньки не знает. Угождала старику, как могла, радовалась, когда он уехал на промысел. Старик чувствовал ее хитрость, но делал вид, что ничего не видит.

То ли годы свое брали, то ли чувствовал он свое бессилие перед Андреем, а вернее — свое непонимание его слов и поступков, только пропали в нем прежние несдержанность и буйство и изнемогло все в нем, как если бы ослабла а душе натянутая струнка. Не было прежней охоты поучать, наставлять, подчинять своей воле.

Но Яков остервенел вконец, жаждал встречи с Андреем. И как Меланья ни стерегла их, просмотрела. Он объявился в сумерках, когда Меланья доила коров. Настороженным слухом она уловила шумные голоса, оставила доенку под коровой и кинулась с база к дому.

Яков с пеной у рта кричал что-то непонятное, вздымал кулаки, тряс ими, наступал на брата. А тот весь бледный как полотно жестко, колкими глазами смотрел на разъяренного, готового к драке Якова и молчал.

Появление матери несколько успокоило Андрея, подбодрило. Он, уловив момент, когда Яков захлебнулся ругательствами, сказал тихо и с дрожью в голосе:

— Созрел ты до Крепкожилиных. Готов пришибить даже родного брата. Не то чтоб жить под одной крышей — воздухом одним с вами дышать противно и даже преступно. Ты, мама, не плачь и не бойся. В обиду себя не дам, постою за себя. Иначе нельзя, зверье загрызет.

Утром следующего дня, собрав немудрящие пожитки, ушел из дома. Попытался утешить мать:

— Мне будет лучше, не расстраивайся. Да и тебе спокойнее, мам…

— Понимаю, Андрюшенька. Все это так, но сердце ноет, болит. Худо человеку без дома, худо.

— Я буду наведываться, мама, приходить к тебе. А дом — что ж… Женюсь, обзаведусь семьей. А тут мне не житье.

— Не житье, — согласно повторила она. — Кака уж тут жисть. Глазоньки бы не глядели.

И едва он, бездом, вошел в медпункт, новая напасть оглушила его. Прибежала поджидавшая его Ольга, выпалила с порога:

— Максут умер, Магрипа сказывала. Она пождала-пождала, да ушла. С Кумаром сейчас к Садрахману едут. Там он, Максут-то… А хоронить завтра будут.

Кончина безродного казаха вновь вернула Андрея мыслями к отцу и брату. Ужаснулся: как же теперь они, причинники Максутовой смерти? Неужели так и будут жить со спокойной совестью?

— Андрей Дмитрич…

— Ты что заладила; Андрей Дмитрич, Андрей Дмитрич. Зови меня по имени. Между товарищами, Оля, все должно быть просто. Резеп здесь?

— Нужен он мне!

— Мне нужен, Оля, — улыбнулся Андрей. — Лодку на завтра попросить. До Садрахмана, на остров, и в межень-то посуху не доберешься.

Андрей ушел в контору, а Ольга вернулась в свою каморку. Гринька мастерил поршни из сыромятной кожи, шерстью внутрь — такую самодельную обутку можно носить даже зимой, были бы носки шерстяные да портянки потеплей.

— Ты че это зачастила, человеку спокою не даешь? — строго спросил он. Но забота его была не об Андрее. Ольга это знала, а потому и ответила вызывающе:

— В чулан вон меня, под замок.

— Ты брось баланить. Тебе дело говорят. Не положено девке к парню в дом ходить — понимать должна.

Гринька занялся делом и больше не напоминал ей об Андрее. Но она непрестанно думала о нем и немало дивилась, что он дотемна на промысле, а не дома.

Ольга допоздна ворочалась с боку на бок, прислушивалась, но так не слыхала, чтоб скрипнула соседняя дверь. Утром она увидела его выходящим из медпункта и поняла, что он ночевал там.

Хоронить Максута решили на острове, где было несколько казахских могилок с тяжелыми саманными оградами, в том числе и Садрахмановой старухи. Андрей вошел в знакомую землянку, обвешанную травами и кореньями. Едва он переступил порог, в лицо ударил спертый душный воздух, и его замутило. Он снял кепку и никем не замеченный остановился возле дверного косяка.

Посреди землянки на деревянном щите лежало завернутое в белое тело Максута, вокруг на коленях сидели Садрахман, Кумар, Магрипа и еще двое незнакомых стариков и читали молитву. Глаза у всех прикрыты, губы еле приметно шевелятся, руки ладонями вниз лежат на коленях. Вот Садрахман нараспев проговорил вслух несколько слов, и все враз лодочкой сложили ладони у рта и так же вслух повторили сказанное стариком. Из всего Андрей понял лишь одно слово — «Алла!».

Кумар покосился на Андрея, кивнул ему, мол, обожди, сейчас закончим, и молитва продолжалась.

На любом языке молитвы об одном, думал Андрей, все верующие просят у бога райской жизни умершему. И уверены все, что там, за недосягаемой живыми чертой, есть вечная жизнь, а эта, земная, короткая, лишь вступление к той, загробной. Человек рождается на смерть, учит религия, а помирает на жизнь. Здорово все же сказано, если начисто отбросить веру в потусторонний мир. Земная жизнь человека и вправду лишь временная. А вот когда организм умрет, когда его живое тело, живые силы возвратятся в общую массу неживой материи и будут подчинены законам неживой природы — всемирного тяготения, сохранения вещества и энергии, жизнь его действительно станет вечной, не подвластной времени. Что это — случайное совпадение или же, создавая религию, человечество в основу ее клало непреложные законы природы и лишь позднее придумало сказку про рай и ад?

Молитва закончилась, все встали, подняли щит с телом покойного и вынесли из землянки. Правду говорят: по жизни — смерть, по смерти — похороны. Жил Максут незаметно, умер тихо, хотя и был, как рассказал Кумар, в ясном уме, и его предали земле тишком: ни слов громких, ни слез. Лишь одна Магрипа, когда опускали в могилу, укладывали запеленатое тело в боковую нишу на дне, стерла одинокую слезу тыльной стороной ладони.

Подивился Андрей душевной тонкости стариков: ни слова не обронили обидного, ни взглядом укорным не кольнули, будто он и не сын Крепкожилиным. Лишь смиренно покивали головами, приглашая его быть соучастником их общего горя, и будто забыли о нем.