— Я тебе противна? — шепотом спросила Глафира и обняла его, недвижно лежащего рядом, потому как знала: мужика резкостью не перешибешь, а лаской и покорностью даже самого настырного запросто заполонить. — Ну, был грех, Резепушка, был. Силой понудили.

— Из греха шапку не скроишь, — примирительно ворчал Резеп, довольный тем, что Глафира подтвердила его мысли: насильством взяли. И он пожалел ее, провел шершавой рукой по завиткам волос, прижал податливую пахучую голову к груди.

— Ты меня будешь любить? — снова зашептала она, прижимаясь к нему всем телом, теплым и вздрагивающим. — Дядя обещал хорошее приданое. У нас все будет, Резепушка. Ну скажи, любишь?

Кто тут разберется: любит — не любит. Хорошая вроде-ка баба, приятная, горячая. Что еще тут говорить? А вот разговор о приданом Резепа заинтересовал.

— Не говорил, что дает тебе?

— Не спрашивала.

— А ты спроси. Дело житейское. У него вона сколько промыслов. Одним… двумя, — осмелился Резеп, — меньше останется — не обеднеет. Без средствов на жизнь. Это богатому житье, а бедному — вытье. Пущай не скупится. Все одно в могилу с собой не заберет.

— Ну что ты, Резепушка. Как можно…

— Можно. Все там будем, только в разное время. А насчет промыслов не забудь. Полюбопытствуй. Все одно наследников нет. Ты одна у него. Со временем все твое будет.

— И ты станешь их хозяином.

— Там видно будет, — неопределенно ответил Резеп и добавил для пущей убедительности: — Поживем — посмотрим.

…Пелагея встретила ее попреками:

— Ты где это, девка, запропастилась?

— На улице, с девчатами…

— Глянь-ко, полночь скоро. Я уж расстроилась: не на промысле ли, думаю, не у Резепа ли задержалась. Такой бабник — не приведи господи. Ты его, распутника, остерегайся: вмиг салазки загнет.

Когда возвращалась Глафира, ждала нареканий, приготовилась, но не могла предположить, чтоб Пелагея так в точку угодила, а потому неожиданно для себя смутилась, запламенела лицом, Пелагее же подумалось, что наговорила она лишку и тем самым смутила девку, а потому, чтоб сгладить неловкость, предложила:

— Попьем-ка чайку, а? Седни рылась в кладовке и баночку малинового варенья нашла. Думала, только вишневое да смородинное осталось. А глядь — малинового баночка. Ты готовь-ка на стол. Я подогрею самовар. Он, поди-ко, еще и не остыл. Тебя ждала.

За чаем Пелагея сказала:

— Мамонт Андреич вчерась в Шубино был, отрезы понакупил — загляденье. Не показывала я тебе? — Она прошла в переднюю и вынесла оттуда целую охапку свертков. — Это тебе все. Себе я вот этот только возьму, пупсик голубой.

— Зачем так, Пелагея Никитична, что я буду делать с ними?

— Платьев понашьем. Я и кроить-шить умею. Покойницы Лукерьи машинка без дела стояла, ну и под-научилась…

— Вот это тоже себе возьмите, Пелагея Никитична, шелк китайский. Он вам к лицу.

— Куда мне наряжаться, — смутилась Пелагея. — Лучше ситчик. Смотри-ка, узорочье какое!

Так они по-женски долго говорили о тряпках, распускали куски ткани, прикладывали к себе, вертелись перед зеркалом. Глафира расчувствовалась и сказала:

— Все это ты, Пелагея Никитична, упросила дядю купить. Знаю-знаю, не отказывайся. — Призналась: — Я слышала.

— Ну так что, что я? Деньги-то не мои. Мало ли я чего попрошу.

— Дядя вас слушает. Такой покорный с вами. А меня не любит.

— Что ты, Глафирушка. Понапридумаешь тоже. Грех так думать. Он добрый.

— Со всеми, может, и добрый, а со мной — нет. Я ему мешаю.

— Выдумаешь тоже. Никому не мешаешь, — запротестовала Пелагея, а сама вспомнила слова Мамонта Андреича о том, что хорошо бы, мол, Глафиру в город отправить. Слышала, стало быть, а может, сердце чует. Женское сердце догадливо…

— Тебя он почитает, — продолжала меж тем Глафира. — И любит.

Пелагею будто обожгли ее слова. Неужели знает Глафира и про нее? Как некрасиво-то! И она призналась:

— Мы с ним, Глафирушка, как муж и жена. Он давно мне предлагает браком сочетаться, да я упросила погодить малость. — Пелагея зарделась от непривычности к таким разговорам и откровенностям, но превозмогла себя и понудила сказать все до конца. — Зачала я, Глафирушка, понесла от Мамонта Андреича. Ох, господи, грех-то какой!

— Ну что ты, Пелагея Никитична! Разве грешно человека любить.

— Что ты, что ты, Глафирушка. Слова-то какие стыдные говоришь! Али семнадцать мне. Привыкла я к нему. Добрый он, да и мне одной в чужих краях не сладко. И в верха вернуться — кому я там нужна: ни кола ни двора. И детей у меня нет. Не раживала. У нас в селе говорят: не строй семь церквей, а нарожай семерых детей. Тут хотя бы одного заиметь. Теперь, кажись, детная буду. Рехнулась под старость лет. И страшно, и стыдно — не молодайка.

— Какая же вы старая, Пелагея Никитична!

— Разве мало — тридцать пять годов? Да и чудится мне, будто все полста прожила. Натерпелась — врагу клятому не пожелаешь.

Прямодушный, без утайки разговор этот еще больше расположил Глафиру к Пелагее. Подумалось: уж теперь-то наверняка ей нечего опасаться дядюшкиного нерасположения. Пелагея Никитична переломит его, уж ее-то он не ослушается.

— Можно, я вас тетей Полей буду называть? Мы как-никак теперь сродственники.

— Отчего же, — ласково улыбнулась Пелагея. — Это мне приятно. Спасибо, Глашенька.

В добром, умиротворенном состоянии они разошлись на покой близко к рассвету и скоро заснули.

…Солнечное тихое утро следующего дня показалось Глафире праздником: едва она проснулась, Пелагея, все такая же ласковая и предупредительная, позвала ее к столу, угощала оладьями в сметане и с икрой, чаем со вчерашним малиновым вареньем.

На промысел Глафира явилась рано, веселая и возбужденная и добрым ласковым началом дня и вниманием, которое оказала ей Пелагея. Рыбаки еще не подъехали, приплоток пустовал. И ватажники не появлялись из казарм, заканчивая завтрак, переодеваясь в парусину и брезент, чтоб не мокнуть у чаньев.

Взбежала на крыльцо, распахнула дверь.

Глафире хотелось сказать людям что-то доброе, сделать приятное, чтоб люди чувствовали то же, что и она, были счастливы. Но никто ей не встретился, и она направилась в конторку к Резепу.

— Ты что?.. — удивился он, увидев ее сияющей, непохожей на прежнюю.

— Угадай, — озорно предложила она и подошла к столу, за которым он сидел.

— Еще чего, время терять.

— И не отгадаешь. — Она склонилась над ним. — Никому не скажешь? Побожись.

— Вот те крест святой.

— Скоро свадьба будет.

— Эт-то… чья свадьба? — У Резепа вытянулось лицо, и он снизу посмотрел на нее.

— Мамонта Андреича и Пелагея. Понял?

— А тебе-то что? Блестишь, как пятак начищенный… — разочаровался он. — Возрадовалась!

— Почему бы и нет?

— Обожди, не так запоешь. Ты не гляди, что она смирная. Мягко стелет, да жестко будет спать. Овладеет всем ляпаевским — не подступишься. А дите появится, так и совсем дело швах!

— Будет и ребеночек, тетя Поля сказала. Только ты никому, не забудь — побожился.

— Мне-то что, пущай хоть тройню враз. Мое дело стороннее. А ты наплачешься.

— С какой стати?

— Хлебнешь горя-то, обожди, — каверзничал Резеп. — А то — возрадовалась.

— А по-моему, Пелагея Никитична очень добрая, — неуверенно возразила Глафира.

— Ха! Добрячку отыскала. Охмуряет она Ляпаева, оттого и ластится. Нужды-то она хлебнула вдосталь, знает, почем фунт лиха. А тут — заживный мужик подвернулся. Она при Лукерье в малой избенке жила, а как хозяйка померла, мигом в дом перекочевала. Когда ни приди, чай на пару распивали. Она вокруг него так и крутится, так и крутится. Видел я, че там говорить. А ребенок, говоришь, появится да обвенчаются — так и совсем охомутает она хозяина. И тебе тогда приданое не видать, как своих ушей. Потому как дите — законный наследник!

Как нужный злак взращивается с превеликим трудом, так и добро постоянно пестовать надо. А сорняк и зло — лишь семя кинь в землю — сами произрастают. Обронил Резеп зерна сомнения в душу Глафиры, и с той минуты не знает она спокойствия. И все-то по-иному воспринимает: и доброту Пелагеи, и заботу ее, и ласковые слова, улыбку…