Он пришел в себя возле деревянного забора, разделявшего надвое засеянное поле. Рядом с ним лежали окровавленные солдаты, перевязанные платками и тряпками. Одни были без сознания, другие бредили, бормоча что-то непонятное. Кто-то баюкал на перевязи руку, а кто-то судорожно цеплялся за толстую ветку вместо костыля, и держал на весу ногу, замотанную в кусок сукна, оторванного от мундира. Молодые люди в длинных фартуках осматривали раненых и выносили свой вердикт: эвакуировать умирающих смысла не было. Они поддерживали раненых и помогали им забраться на повозку для перевозки сена, запряженную парой першеронов с шорами на глазах. Когда дошла очередь до Паради, он не отреагировал на вопросы санитаров, и тем оставалось только удивляться, что с лицом, разодранным в клочья, он продолжал оставаться в сознании.

Повозки с ранеными не скоро добралась до малого моста; приходилось постоянно лавировать среди холмов и огороженных земельных участков, а местами даже разбирать изгороди, чтобы избежать объездов. Помощники хирургов шли рядом и время от времени проверяли состояние раненых. Иногда они говорили:

— Этому уже ничем не поможешь...

Тогда обреченного снимали с повозки и клали на траву, а обоз катил дальше со скоростью неторопливых першеронов. Паради еще не отошел от контузии и ехал стоя, держась за боковые стойки повозки, как за прутья тюремной решетки. Он издалека узнал бивак Гвардии, за ним показался долгожданный мост. Солнце зашло рано, и в семь вечера было уже темно. Красные отблески костров освещали множество раненых. Их было не меньше четырех сотен — тех, кто ожидал отправки на остров Лобау. Люди лежали на охапках соломы и даже на голой земле. Винсента разместили рядом с гусаром с раздробленной ногой. Бедняга мог передвигаться только ползком, по-змеиному: он скреб ногтями землю, извиваясь всем телом, и поносил императора вместе с эрцгерцогом. А в госпитальной палатке доктор Перси и его помощники трудились в поте лица, отрезая плотницкой пилой раздробленные руки и ноги. Оттуда беспрестанно неслись вопли и проклятия.

При свете свечи Анри открыл свой сундучок с изображением орла на крышке и достал толстую серую тетрадь. Надпись на потрепанной обложке, сделанная черными чернилами, гласила: «От Страсбурга до Вены. Кампания 1809 года». Он пробежал глазами страницы с самыми поздними записями. Дневник заканчивался текстом, датированным 14 мая. С тех пор Анри не написал ни строчки. Последние фразы особой красочностью не отличались: «К сему прилагается образец прокламации. Погода великолепная, очень жарко». Тут же лежал сложенный листок бумаги — пресловутая прокламация, отпечатанная по приказу императора накануне капитуляции Вены. Анри развернул ее и прочитал: «Воины! Будьте снисходительны к бедным поселянам, к этому доброму народу, имеющему столько прав на наше уважение. Не станем гордиться нашими успехами, будем смотреть на них, как на действия благости и правосудия Промысла, карающего неблагодарность и клятвопреступление...» Анри покачал головой и поморщился от отвращения — он не верил ни единому слову этого напыщенного обращения. Несколькими днями раньше, во время посещения одного из хуторов ему не удалось найти даже яйца, и он записал: «Все, что солдаты не смогли унести, они разбили...» Он перевернул бесполезную бумажку и на обороте карандашом написал:

На полях Анри нацарапал: «Проверить цитату», потом театрально вздохнул и с красной строки приступил к изложению странностей в поведении молодого Стапса. Услышав на лестнице шаги, он подумал, что тот поднимается в каморку под крышей, однако в следующий момент в дверь его комнаты постучали. Анри с досадой закрыл тетрадь и пробормотал: «Что еще от меня надо этому иллюминату?»[80] Однако это был не немец. В коридоре с подсвечником в руке стояла старуха гувернантка, а за ее спиной маячил человек, которого Анри признал не сразу, настолько необычным выглядело его присутствие в этом доме. Когда они вошли в комнату, у Анри исчезли последние сомнения: к нему пожаловал тот самый тип, что днем сдавал напрокат подзорные трубы: сутуловатый, с длинными седыми лохмами вокруг лысины и маленькими круглыми очками на носу. Торгаш заговорил на ломаном французском:

— Мезье, я фам принести фаши деньги.

Раскачиваясь на ходу, он подошел к столу и бросил на столешницу потертый кожаный кошель, завязанный шнурком.

— Мои деньги? — озадаченно переспросил Анри и, торопливо вывернув карманы, констатировал, что все его флорины исчезли.

— Ви фыронить его на дорога патрульных.

— Но...

— Как я есть челофек честный...

— Минуточку! Как вы узнали мой адрес?

— Ах, милостивый государь, это совсем не трудно.

Незваный гость заговорил вдруг сильным звучным голосом, а его жуткий акцент бесследно исчез. Анри замер с открытым ртом. Гувернантка тем временем улизнула, притворив за собой дверь. Незнакомец скинул с плеч редингот, расстегнул ремешки, державшие на месте фальшивый горб, и стянул с головы парик.

— Меня зовут Карл Шульмейстер[81], месье Бейль, — представился он, заметно наслаждаясь произведенным эффектом.

При слабом свете свечи Анри с любопытством рассматривал фальшивого торговца подзорными трубами. Перед ним стоял мужчина среднего роста, но весьма плотного телосложения, на голове курчавились короткие рыжеватые волосы, высокий лоб прорезали глубокие шрамы. Шульмейстер! О нем слышали все, но тех, кто знал его в лицо, можно было пересчитать по пальцам. Он был шпионом императора и довел искусство маскировки до таких высот, что охотившиеся за ним австрийцы каждый раз оставались ни с чем. Шульмейстер! О нем рассказывали тысячи невероятных историй. Однажды он проник в лагерь эрцгерцога в облике торговца табаком. В другой раз ему удалось выбраться из осажденного города, заняв в гробу место покойника. Утверждали, будто он, выдав себя за немецкого князя, произвел смотр австрийским батальонам и даже принял участие в заседании военного совета, сидя рядом с императором Францем II. Но теперь Наполеон доверил ему должность комиссара венской полиции.

Анри не смог скрыть своего удивления:

— При тех обязанностях, которые возложил на вас его величество, вы еще находите время на маскарад?

— Должен признать: я испытываю слабость к переодеванию, месье Бейль, однако в нем есть свои положительные стороны.

— Зачем вам понадобилось сдавать напрокат подзорные трубы?

— Я слушаю, о чем говорят люди; смотрю, кто чем дышит, одним словом — собираю информацию. Во время войны смута может нанести больше вреда, чем вражеская артиллерия.

— Это вы в мой адрес?

— Ну, что вы, месье Бейль.

— Чем же я обязан вашему визиту? Неужели я такая важная птица? Или вы хотите завербовать меня?

— Не совсем так. Вам известно, что отец барышень Краусс состоит в родстве с эрцгерцогом?

— Вы теряете время, сударь.

— Никогда, месье Бейль.

— Мадемуазель Анна Краусс думает лишь о полковнике Лежоне... — Анри тут же пожалел, что распустил язык, и постарался как-то смягчить свою оплошность. — Мой друг Лежон является адъютантом маршала Бертье.