Наполеон шмыгнул носом и замолчал. Перо секретаря зависло в воздухе.

— Бертье!

— Его еще нет на острове, — отрапортовал адъютант, стоявший у входа в шатер.

— А Массена? Погиб?

— Мне об этом ничего не известно, сир.

— Нет, это на него не похоже. Немедленно послать за ним!

Ночь выдалась безлунная. Угасающие пожары заливали левый берег Дуная тусклыми красноватыми отблесками, которые до неузнаваемости искажали и уродовали пейзаж. Поднявшийся ветер шелестел листвой вязов, раскачивал ветви кустарника и гнал по небу черные дождевые тучи.

Между купами камыша по песчаной отмели острова прохаживались император и Массена. Маршал поднял воротник своей длинной серой шинели и сунул руки в карманы. Короткие волосы топорщились у него на висках, словно перья, и от этого в профиль он походил на грифа. Несмотря на громкий плеск разлившейся реки, оба ясно слышали приглушенный шум, доносившийся с левого берега: скрип колес, крики, стук копыт по деревянному настилу малого моста.

Наполеон безжизненным голосом произнес:

— Никто не говорит мне правды.

— Кончай ломать передо мной комедию, мы здесь одни.

Они обращались друг к другу на «ты», как в итальянских походах времен Директории.

— Никто не осмеливается говорить мне правду, — упрямо пожаловался император.

— Ошибаешься! — возразил Массена. — Кое-кто из нас имеет возможность говорить с тобой с глазу на глаз, а вот слушаешь ли ты, что тебе говорят, это уже другая история!

— Кое-кто... Ожеро, ты...

— Герцог де Монтебелло.

— Жан, конечно. Мне никогда не удавалось запугать его. Однажды ночью, уж не помню перед каким сражением, он оттолкнул часового, ворвался в палатку и, вытащив меня из постели, заорал: «Ты что, издеваешься надо мной?» Он обсуждал мои приказы.

— Перестань говорить о нем в прошедшем времени. Он еще не умер, а ты его уже хоронишь.

— Ларрей признался, что он очень плох.

— Подумаешь: одной ногой меньше. От этого не умирают. По твоей милости я окривел на один глаз, и что, от этого стал хуже?

Император сделал вид, что не расслышал намека на тот случай на охоте, когда он выбил Массене глаз, а всю вину свалил на ни в чем не повинного Бертье. Он задумался, потом ворчливо заявил:

— Я уверен, что вся армия раньше меня узнала о несчастье, постигшем Ланна.

— Солдаты любят его и беспокоятся о нем.

— А что твои люди? Их боевой дух упал, когда новость дошла до них?

— Нет, боевой дух не упал, но они были расстроены. Они у меня все храбрецы.

— Эх, будь сейчас бедняга Ланн в Вене в руках у лучших врачей!

— Прикажи перевезти его на правый берег на лодке.

— Ты шутишь! Ветер, бешеное течение... Его растрясет, как мешок с зерном; он не выдержит переправы.

Император в задумчивости стегал хлыстом камышовые стебли. Так прошла минута или две, потом Бонапарт окрепшим голосом сказал:

— Андре, мне нужна твоя помощь.

— Ты хочешь знать, что сделал бы я на твоем месте?

— Бертье утверждает, что правом берегу мы будем в безопасности.

— Вздор!

— Штаб думает, что нам следовало бы даже отойти за Вену.

— Штабу не надо думать. Особенно, когда думать нечем. А что потом? Пока не поздно, вернемся в Сен-Клу? Если мы оставим этот остров, то тем самым подпишемся под победой Австрии, если нет, то не проиграем.

— Но и не выиграем.

— Зато избежим сокрушительного разгрома!

— Меня преследует злой рок, Андре.

— Мы сорвали планы эрцгерцога Карла, его войска измотаны, у него почти не осталось боеприпасов...

— Знаю, — вздохнул Наполеон, бросая взгляд на реку. — Меня победил генерал Дунай.

— Победил! — хмыкнул Массена. — Не смеши меня! Скоро к нам присоединится итальянская армия. На прошлой неделе принц Евгений[95] овладел Триестом, и теперь двинется на Вену со своими девятью дивизиями, а это еще пятьдесят тысяч человек! Лефевр вошел в Иннсбрук девятнадцатого числа. Покончив с тирольскими мятежниками, он приведет двадцать пять тысяч своих баварцев...

— Значит, ты советуешь закрепиться на этом острове?

— В течение ночи мы должны перебросить сюда наши войска.

— Ты можешь гарантировать, что беспорядочного отступления не будет?

— Да.

— Тогда в добрый час! Возвращайся к своим людям.

Файоля разбудила тишина. Он открыл глаза и не сразу сообразил, что сражение закончилось с наступлением темноты. Кирасир лежал на спине, слишком слабый для того, чтобы сесть и сбросить тяжелую кирасу. Но даже найди он силы приподняться, в ночном мраке не увидел бы тысяч трупов, устилавших равнину. Здесь им предстояло стать пищей для воронов и обратиться в прах. Дрожащей рукой Файоль ощупал лицо, согнул одну ногу, потом другую: казалось, все было на месте, он не получил даже царапины.

Свежий ветер пригибал к земле редкие уцелевшие стебли пшеницы, в воздухе витал острый запах пороховой гари, лошадиного навоза и крови. Внимание Файоля неожиданно привлекло странное хрупанье: какая-то тварь настойчиво грызла веревочную подошву его эспадрильи. Кирасир брезгливо тряхнул ногой, сбрасывая с себя мелкого зверька с темной меховой шкуркой. В привычных парижских трущобах ему до сих пор доводилось сталкиваться только с крысами. Файоль глубоко вздохнул. Он всю жизнь был один. Грузчик, старьевщик, гадальщик с Нового моста, к тридцати пяти годам он многое повидал на своем веку, только хорошего так ничего и не увидел. Потом грянула революция, но и она не принесла ему ничего нового. Он даже не смог извлечь выгоду из правления Барраса[96], сквозь пальцы смотревшего на всякого рода плутни и жульничество. После эпохи Террора[97] Файоль устроился в пассаже Перрон и занимался перепродажей краденых товаров: мыла, сахара, курева, английских карандашей. Пользуясь близостью Пале-Рояля, он днями бесцельно бродил под его аркадами, по роскошным галереям, где всегда толпились сотни девиц легкого поведения. Помимо них, там было еще много чего привлекательного. К примеру, в одном из ресторанов потолок зала, отделанного в восточном стиле, раздвигался, и нагие богини спускались с небес в золоченой колеснице. А в публичных заведениях гетеры делали клиентам массаж прямо в ваннах с вином. Он знал об этом лишь понаслышке, ибо таких голодранцев, как он, туда даже на порог не пускали. Ему оставалось лишь с завистью разглядывать путан, привлекавших к себе внимание картинками эротического содержания или просто задиравших юбки, чтобы продемонстрировать свой товар. Были и такие, что били на жалость — водили с собой детишек, взятых напрокат у обнищавших многодетных мамаш. Другие — в черных шляпках с золотыми кисточками и мягких атласных туфельках — зазывали клиентов прямо из окон номеров над «Кафе слепых». Эти девочки были восхитительны, но кредита не признавали. Даже их имена звучали, как поэмы: Мулатка Бетси, Софи Божественный стан или Лолотта, Фаншон, Куколка Софи, Султанша. Великолепная Шоншон заправляла игорным домом. Венера вообще стала героиней после того, как отвергла ухаживания графа д’Артуа...

Тогда Файолю пришло в голову, что сине-красная униформа кирасир поспособствует благосклонному отношению к нему со стороны дам или, по меньшей мере, послужит прикрытием его махинаций, но нет: заполучить желаемое ему удавалось только силой или на войне. Он вспомнил красивую монашку, изнасилованную во время разграбления Бургоса, потом кастильскую тигрицу, которая едва не выцарапала ему глаза. Попользовавшись, он передал ее отмороженному польскому улану. Неожиданно в памяти всплыла крестьянка из Эсслинга и ее выворачивающий душу взгляд, обращенный к нему из иного мира. Файоль вздрогнул. Что было тому причиной — страх или ночная прохлада? Ветер, в самом деле, крепчал и уже начинал пробирать до костей. Опершись на локоть, кирасир попытался дотянуться до своей коричневой шинели, но его внимание привлек отдаленный скрип колес.