Массена опустился на каменную скамью, примыкавшую к дому, от которого осталась только одна стена, и достал из кармана часы. Они стояли. Маршал потряс их, на всякий случай завел, но безрезультатно — часы сломались. Он вздохнул:

— Черт возьми! Память об Италии! Когда-то эти часы принадлежали одному из прелатов Ватикана! Сделаны целиком из золота и позолоченного серебра! Я так и знал, что рано или поздно они подведут меня... Не стойте, как столб, Лежон. Присядьте, переведите дух. Вы должны были быть покойником, однако этого не случилось, а посему дышите полной грудью...

Пока полковник отряхивал с мундира пыль, Массена продолжал:

— Если мы выберемся из этой переделки, я закажу вам мой портрет, но не парадный, а в бою. Что скажете? Например, с лемехом в руках разносящим в пух и прах свору австрийцев! Внизу можно было бы написать «Массена во время битвы». Представляете, какой эффект произвела бы такая картина? Никто не осмелился бы повесить ее на стену! Правда никому не нравится, Лежон.

Ядро с грохотом снесло часть кровли с дома, перед которым они отдыхали, и Массена поднялся со скамьи.

— А вот и она, реальность жизни! Я смотрю, эти собаки вознамерились похоронить нас под грудой щебня!

В деревню со стороны равнины галопом влетел всадник. Перед церковью он сдержал лошадь, перекинулся парой слов с унтер-офицером и, увидев Массену, направился прямо к нему. Это был Перигор, как всегда лощеный, в безупречно чистом мундире.

— Как вы пробрались в Асперн? — удивленно спросил Массена.

— Господин герцог! — Перигор протянул маршалу пакет. — Письмо от императора.

— Я не совсем понимаю, чего от меня хочет его величество... — Массена прочитал послание и посмотрел на клонящееся к горизонту солнце.

Адъютанты Бертье вполголоса переговаривались между собой:

— Вы ранены, Эдмон? — спросил Лежон.

— Бог мой, нет!

— Но вы хромаете.

— Просто слуга не успел разносить мои сапоги, и они мне ужасно жмут. А по вашим панталонам, друг мой, должна как следует пройтись щетка!

Разговор друзей прервал Массена:

— Господин Перигор, сдается мне, что вам не пришлось пробираться через боевые порядки австрийцев.

— Небольшой клочок земли, что примыкает к деревне с этой стороны, был ничейный, господин герцог. Я видел там только батальон наших волонтеров из Вены.

— Мы могли бы отвести туда войска на ночь, чтобы окончательно не потерять дивизию Молитора...

— Там полно живых изгородей, лощин, куп деревьев. В общем, есть, где укрыться...

— Отлично, Перигор, превосходно. От вашего зоркого взгляда ничего не скроется.

Массена потребовал лошадь.

Один из берейторов тут же исполнил его приказание. Маршал попробовал вскочить в седло, но правое стремя оказалось чересчур высоко, поэтому он сел в седло боком, закинул ногу на холку лошади и позвал берейтора поправить сбрую. Но не успел тот отпустить ремни, как шальное ядро снесло ему голову, а вместе с ней и стремя. Лошадь шарахнулась в сторону, и Массена свалился на руки Лежону.

— Господин герцог! С вами все в порядке?

— Коня мне! — рявкнул в ответ Массена.

Ланн, д’Эспань, Ласалль и Бессьер лично возглавляли атаки своих кавалеристов. Их задача сводилась к одному: врубиться в центр австрийских боевых порядков, прорвать их, отсечь от флангов, чтобы ослабить огневое давление на Асперн и Эсслинг, и захватить пушки. Файоль не имел общего представления о ходе сражения. В пылу боя он действовал, как заведенная кукла, ничего не боялся и ничего не хотел: ни остановиться, ни продолжать. Он превратился в марионетку и реагировал только на сигналы трубы и боевые кличи. Подобно всем, он вопил, рубил, уклонялся от ударов, снова колол и сносил головы.

Кирасиры захватили австрийскую батарею и, перебив артиллеристов, торопливо цепляли захваченные пушки к уцелевшим упряжным лошадям. Операцией командовал сам д’Эспань. Конь генерала фыркал, мотал головой, и с его губ, растянутых удилами, во все стороны летели клочья белой пены. Цепляя упряжь к лафету орудия, Файоль краем глаза наблюдал за командиром: серый от пыли, тот как влитой сидел в седле, но его отстраненный взгляд совершенно не вязался с короткими и точными приказами. Он отдавал их, скорее по привычке, чем осознанно. Кирасир знал, что мучило генерала: тот не мог отделаться от дурных предчувствий. Ну и дела! Неужели герой Гогенлиндена[79], еще в те годы открывший дорогу на Вену, несмотря на мороз и метель, боится призраков? Файоль хорошо помнил странную историю в замке Байройт — ему довелось быть ее свидетелем, — когда генерал д’Эспань потерпел поражение в стычке с призраком, но что это было на самом деле? Галлюцинация? Следствие усталости? Приступ лихорадки? Сам Файоль не видел призрака. Надо же — Белая Дама Габсбургов! В его родной деревне непослушных мальчишек тоже пугали привидениями, что бродили ночами вокруг придорожных крестов и на кладбищах, но он никогда в них не верил.

— Вы полагаете, что попали на курорт, Файоль? — крикнул капитан Сен-Дидье, размахивая красной от крови шпагой. Под его руководством кирасиры начинали срочную эвакуацию пятнадцати захваченных пушек.

Генерал д’Эспань поднял руку в замшевой перчатке, и артиллерийские упряжки тронулись с места. Файоль и Брюней стегали лошадей, заставляя их перейти на галоп, но слева из пелены дыма показались сначала гренадерские шапки, потом белые мундиры и высокие, доходившие до колен, серые гетры...

— Внимание! — закричал Сен-Дидье.

Основная часть кирасир развернула лошадей и сходу атаковала пехоту. В тот момент шальная картечина угодила генералу в грудь, пробив сталь кирасы. Д’Эспань покачнулся, не удержался в седле и упал, но его нога застряла в стремени. Испуганная лошадь понесла, волоча за собой раненого по изрытому ядрами полю. Файоль пришпорил свою кобылу и, пригнувшись к ее шее, помчался вдогонку. Когда лошади поравнялись, он ударом сабли перерезал ремень стремени. Солдаты, подоспевшие на помощь, сняли с генерала кирасу и завернули его в длинный белый плащ, принадлежавший какому-то австрийскому офицеру. На белом сукне сразу же расцвели алые звезды. Генерала бережно уложили на орудийный лафет. Его лицо было белым и безжизненным, как у призрака...

Трупов на могильных плитах аспернского кладбища валялось больше, чем покоилось в фамильных склепах. Окруженные неприятелем, вольтижеры камнями отбивались от стрелков барона Гиллера. Паради испытывал настоящее удовлетворение: камнями, пущенными из своей пращи, он сегодня разбил немало австрийских голов. Остатки его батальона постепенно сдавали позиции. Солдаты рассчитывали рассеяться на равнине, где кустарник и высокая трава укроют их до наступления сумерек. Австрийцы, взобравшиеся на ограду кладбища, уже победно размахивали флагами с изображениями черного двуглавого орла и мадонны в небесно-голубом платье, выглядевшей совершенно неуместно в этом аду. Надменно рокотали барабаны. Французов отстреливали, словно фазанов на охоте. В пролом кладбищенской ограды заглянуло жерло пушки. Паради и Ронделе не стали дожидаться выстрела и поспешили убраться подальше от опасного места. Чтобы перевести дух, они укрылись за телом какого-то унтер-офицера. Несчастный упал на могильный крест, да так и остался висеть на нем, как огородное пугало. Ронделе выглянул из-за трупа, чтобы посмотреть, где австрийцы, и не сдержал возгласа удивления:

— Смотри-ка, это же наш унтер!

Он приподнял тело и снял с креста, чтобы показать Паради. Унтер-офицер Руссильон смотрел в небо широко раскрытыми глазами, на его посиневших губах навсегда застыла улыбка. Ронделе укололся, отстегивая с потрепанного мундира покойника орден Почетного легиона.

— На память, — сказал он.

Эта фраза стала для него последней: пушечное ядро, летевшее над самой землей, напрочь оторвало ему плечо.

Оглушенный, Винсент Паради рухнул лицом на надгробную плиту, обросшую мхом и крапивой. В ушах звенело. Звуки доносились до него, словно сквозь толстую подушку. Он поднес руку к лицу и испытал настоящее потрясение. Его пальцы коснулись кровавого месива. Оно было повсюду, даже попало в рот. Винсент с отвращением выплюнул мягкие теплые ошметки. Неужели он лишился лица, стал уродом? Зеркало! Где зеркало? Хотя бы лужа! Нет? Ничего? А может, он умирает? Где он? Все еще на земле? Или спит? Проснется ли он, а если да, то где? Винсент почувствовал, как чьи-то крепкие руки подхватили его под мышки и оторвали от земли, словно мешок с зерном.