Вот за это и удостаивал ее особой чести отец, Макар Алутин. Первую конфету — Даше, вожжи лошадью править — Даше, правой в детской ссоре признать — кого? — Дашу.

— Эх, невеста у меня растет — сто миллионов золотом! — похвалялся, подвыпив, Макар.

— Да она у тебя затворница, — подзуживали мужики.

— Она? У меня? — И, вернувшись домой, вежливо выпроваживал Дашу на вечеринку. «Покажи им, — приговаривал, имея в виду деревню и тех самых мужиков, — какая ты затворница! Только гордой будь! Глазки ребятам строй, но близко не подпущай! Поняла?»

И Даша, вне себя от счастья, готовая расцеловать отца, неслась на вечеринку. Но скромно сидела там, приютившись в уголке (если вечеринка проходила у кого-нибудь в хате), танцевала только «круговые» танцы, ребят и впрямь близко не подпускала. Когда возвращалась домой — ближе к полночи, — открывал ей дверь отец.

— Не запозднилась? — спрашивал он.

— Что ты! Еще и одиннадцати нету.

Любила и Даша отца.

На эту войну он уходил в июле сорок первого. Проводить себя он разрешил только до околицы. Малышню в лобики поцеловал, а Дашу — в обе щечки. «Милый мой папочка, — почти нашептывали ее губы, — неужели ты не вернешься? Неужели тебя могут убить лютые враги? Я не верю, чтобы такого замечательного человека убили». К ее глазам подступили слезы, и если бы она произнесла вслух хоть слово, то они хлынули бы ручьем. Она бы разрыдалась на виду у деревни — в этот день провожали многих мужиков и взрослых ребят.

И, может, верой дочери был жив Макар. Уцелел при бомбежках и в кровопролитных боях под Черниговом, при неудачном выходе из окружения, в плену, наконец. Лагерь, куда он, кстати, попал вместе с Егором Тубольцевым, находился под Конотопом. В первые месяцы войны были случаи, когда немецкие охранники еще не столь рьяно выполняли строгие предписания в отношении русских пленных. Жадные до наживы, они порой за взятку отпускали некоторых красноармейцев.

Посчастливилось и Макару с Егором. Одна сметливая местная женщина выкупила их у конвоира за… серебряное кольцо и пол-литра водки. Принарядилась она в тот день, сняла с пальца обручальное кольцо («Может, и мой Яков к немцам попал, может, и для него кто добра не пожалеет?») и отправилась за город, где, многорядно обнесенный колючей проволокой, находился лагерь для военнопленных.

Притворно, заигрывающе улыбаясь, с опаской, однако же, подошла женщина к охраннику, облизывающему бесцветные усики.

— Пан, я хату строю, хаус по-вашему, мне бы пару солдат на помощь. — И показывает два пальца.

— Цвай?

— Цвай, пан, цвай. А это за услугу, — подала кольцо и из-под цветастого фартука — бутылку. На лице ее улыбка, а в глазах — печаль смертная.

Охранник взял кольцо, положил его на ладонь, полюбовался. Бутылку, весело подмигнув женщине, спрятал в карман.

— Гут, гут… Эй, — поманил он двух пленных, проходивших мимо ворот, — геен зи…

Так оказались Макар с Егором на свободе. Привела спасительница — а звали ее Анной — их в дом к себе, накормила чем могла, остаться предлагала на два-три дня, но мужики в один голос заявили:

— Превеликое спасибо тебе, Аннушка, за доброту твою, но оставаться тут опасно.

И в этот же вечер двинулись в путь, в Курскую область, на родину.

Через неделю они были в Карасевке.

Даша первая увидела отца, когда он подходил к хате. Правда, сначала в заросшем рыжей бородой человеке, одетом в старую фуфайку, из которой торчали клочья ваты, она отца не признала. Но вот он приблизился к окнам, и Даше бросились в глаза родные бороздки морщин на лбу. И она закричала на всю хату.

— Папка идет!

Мать с испуга вздрогнула, не веря дочери.

— Чего орешь?

— Папка идет!

Отец не успел дверь отворить, а Даша уже висела у него на шее.

Была теперь Даша самым счастливым человеком на земле. Снова дома отец! Вон у соседей, у Серегиных, в первый же месяц войны не стало отца. Во многих семьях и знать не знают, где воюют их кормильцы, да и живы ли вообще. А у них, у Алутиных, папка дома. Вот сейчас сидит он на конике, под иконами; Не успел отдохнуть с дороги, а уже взялся плести ей, Даше, лапти. Для повседневной носки. По праздникам Даша обувает бурки с галошами.

— Немцев в деревне много? — спросил сухо Макар.

Даша вмиг подобралась.

— У нас их нет. А в Болотном стоят. И на станции тоже. У нас староста правит.

Прошел день, второй, третий…

Радовалась Даша, наблюдая, как ловко орудует свайкой отец. И неведомо ей было, что в голове у отца, у Макара Алутина, роились в то время далеко не веселые мысли. Вот он сидит в тепле, под своей крышей, плетет дочери лапти, другую небольшую работу делает — ее зимой в деревне не ахти много, — спит на мягкой лежанке, а его бывшие товарищи-бойцы, те, кому не посчастливилось выбраться из плена, где они сейчас томятся? Десять дней пробыл Макар в лагере, насмотрелся на немецкие порядки. За людей не считали фашисты русских пленных. Убивали их ни за что. Собаками травили…

По спине у Макара пробегали мурашки.

Как быть? На второй день после возвращения он обговаривал с Егором всякие планы. Сошлись на одном: надо пробраться к своим, за линию фронта. Но как? Фронт сейчас, слышно, возле самой Москвы, за пятьсот километров. Пока дойдешь — сто раз могут схватить.

Может, податься к партизанам? А где они, партизаны? Лесов поблизости нет — не считать же отдельные рощицы лесом. Вот в Западной Белоруссии леса — это да (там Макар в тридцать девятом году воевал). И день, и два можно брести, нет лесам конца и края.

А что, если подпольщиков поискать? Работают ведь они где-то, вредят врагу. Не может быть, чтобы райкомы не оставляли на местах подпольщиков. «Вон когда мы отступали по Украине, — вспоминал Макар, — то догадывались, что в тылу обязательно оставались надежные, преданные Советской власти люди. Должны и у нас такие быть».

Только как найти этих людей? Где отыскать связного?

Были коммунисты в округе — теперь нет. Одни на фронте, других немцы казнили. В том числе и родственника Макара, хромого Андрея из Нижнемалинова. Вот и делай что хочешь…

Не было в душе покоя. Исподволь, незаметно разъедала ее ржавчина вины перед теми, кто воевал сейчас, несмотря на лютые морозы и сумасшедшие снега.

В январе сорок второго объявился Родион, двоюродный брат Макара. Вышел из окружения. Его рота была окружена и почти полностью уничтожена.

Родион — человек рассудительный, дальновидный. При всяких сложностях Макар неизменно с ним советовался. И ни разу совет Родиона не был пустым, зряшным.

Макар явился к нему со своими сомнениями. Все изложил, о чем думал днем и ночью, яро куря злющий табак-самосад.

— Что, братка, будем делать?

Родион не торопился с ответом, долго обмозговывал дело, перебинтовывая свои обмороженные ноги. Затем сказал:

— Вы уже маленькя отдохнули, дайте и мне отдохнуть. Что-нибудь, можа, придумаю.

Через неделю примерно опять затеял Макар разговор о наболевшем.

— Надо действовать. Меня вон анадысь в комендатуру вызывали. Знаешь, что предлагают? Итить в старосты. Во! Это я, вчерашний колхозный бригадир, — староста! Конечное дело, я отказался, а меня начали припугивать. Надо, братка, уходить…

— Все нужно взвесить, — осторожничал Родион. — Как бы второпях дров не наломать. Немцев, слышно, бьют под Москвой. Значит, скоро наши вернутся. К ним и присоединимся… Иного ничего в голову не приходит.

К удивлению Макара, комендатура его больше не тревожила: нашелся в старосты доброволец, шестидесятилетний старик Дородных из Болотного. Как узнал об этом Макар — перекрестился:

— Пронесла нелегкая… Завтра же начну искать связь с подпольщиками…

Ждали в деревнях возвращения Красной Армии сначала к весне, потом — к лету. А осенью поползли слухи про Сталинград, где, дескать, идут страшные бои. Все чаще поговаривали, что стеной наши стоят у Сталинграда, насмерть. Вроде бы клич у наших бойцов появился: за Волгой для Красной Армии земли нет…