– Привет! – говорит бухгалтер.

– Добрый вечер, – отвечает Паолино.

– Что ты тут делаешь в такое время?

У бухгалтера длинное белое лицо, обтянутое сухой, как пергамент, кожей. Кажется, будто он никогда не видел солнца.

– Вытрясаю пепельницы.

– Ночью дети должны спать.

– Я с мамой. Мы убираем. А сейчас только начали.

– И до каких же пор вы здесь возитесь?

– До пол-одиннадцатого, до одиннадцати. А иногда работаем сверхурочно, по утрам.

– Значит, у вас наоборот. Мы делаем сверхурочную по вечерам, а вы по утрам?

– Угу. Но мы редко так работаем. Раз в неделю, а иногда два. Когда надо натирать полы.

– А я вот каждый день. Каждый день до поздней ночи. И, наверно, никогда не кончу.

– А что вы делаете?

– Сверяю счета.

– И не сходятся?

– Никогда.

Бухгалтер сидит неподвижно, не выпуская ручки сумматора, уставившись на узкую бумажную ленту, которая, извиваясь, спускается до самого пола, и, кажется, чего-то ждет от бесконечного ряда цифр, которые поднимаются над валиком, как ниточка дыма от сигареты, крепко зажатой у него между зубами. Эта тоненькая прямая струйка поднимается вверх мимо его правого глаза, наталкивается на козырек, расползается под ним, переливается через край, тянется выше, к шарику лампы, и клубится под абажуром.

"Сейчас вот я ему и скажу об этом", – думает Паолино и спрашивает:

– Но разве нет… извините, разве нет электронных машин, которые все сами считают?

Бухгалтер прищуривает глаз, в который попал дым.

– Все они неточные, – говорит он.

Паолино кладет тряпку, ставит на пол ведро и облокачивается на стол бухгалтера.

– Как, машины неточные?

Бухгалтер отрицательно качает своим козырьком.

– Нет, счета. С самого начала они были неточные, ошиблись давно, в самом начале.

Он встает со стула. Его джемпер намного короче, чем нужно, -рубашка выбилась из-под него и торчит пузырем вокруг пояса, Он снимает со спинки стула пиджак, надевает его.

– Идем со мной.

Мальчик и старик идут через кабинки. У бухгалтера такой широкий шаг, что Паолино приходится трусить за ним рысью. Они проходят весь коридор. В конце его занавеска. Бухгалтер раздвигает ее. За занавеской винтовая лестница, ведущая вниз. Там темно, но бухгалтер знает, где выключатель. Он поворачивает его, и под лестницей вспыхивает тусклая лампочка. Вслед за бухгалтером Паолино спускается по винтовой лестнице в подвалы фирмы. В подвале – низенькая дверца, на ней – огромный засов с замком. Бухгалтер вытаскивает, ключ, отпирает ее. Внутри, как видно, нет электрической проводки, потому что он чиркает спичкой, уверенно протягивает руку, нащупывает свечу и зажигает ее. В полумраке Паолино трудно рассмотреть комнату, но он чувствует, что она очень тесная, что-то вроде маленького чуланчика. Вокруг по стенам до самого потолка – стеллажи, заваленные папками, конторскими книгами, пыльными связками бумаг. Паолино уверен, что плесенью несет именно от них.

– Здесь все старые гроссбухи фирмы, – говорит бухгалтер, – за сто лет ее существования.

На старомодную конторку с покатой крышкой он кладет узкую длинную тетрадь, взбирается на высокий табурет и, открыв этот необычный гроссбух, говорит:

– Видишь? Это почерк Аннибале де Канис, первого бухгалтера фирмы, самого аккуратного бухгалтера на свете. Смотри, как он вел реестры.

Паолино бросает взгляд на колонки цифр, выписанных красивым продолговатым почерком с маленькими завитушками.

– Я показываю это только тебе, другие не поймут. А кто-то это должен видеть, я уже стар.

– Да, синьор бухгалтер, – чуть слышно лепечет Паолино.

– Не было больше такого бухгалтера, как Аннибале де Канис! – продолжает старик с зеленым козырьком.

Он двигает свечку, слабый огонек озаряет портрет, висящий над стеллажами рядом со щербатыми счетами. На портрете старый господин с усами и бородкой клинышком стоит в картинной позе рядом с большим волкодавом.

– Но даже этот непогрешимый человек, даже этот гений… Смотри, шестнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года…

Он торопливо листает страницы книги и открывает ее на том месте, где для памяти заложено высохшее гусиное перо.

– … вот! Здесь он допустил грубую ошибку, ошибся в итоге на четыреста десять лир.

В конце страницы стоит сумма, очерченная расплывшейся от времени красной чертой.

– Никто этого не заметил. Только я, я один знаю об этом, и ты первый человек, которому я обо всем рассказываю. Держи это про себя и не забывай. А впрочем, если ты даже разболтаешь… ты ребенок, никто тебе не поверит. Ну, теперь ты видишь, что все неверно? За столько лет эта ошибка в четыреста десять лир, знаешь, в какую сумму она превратилась? Миллиарды! Миллиарды! Здесь хватит работы и разным вычислительным машинам, и кибернетическим устройствам, и всяким другим штукам. Ошибка в самом начале, в основе всех их счетов, и она все растет, растет, растет!

Они снова заперли дверь, поднялись по винтовой лестнице, прошли по коридору.

– Фирма стала огромной, огромнейшей. Тысячи акционеров, сотни дочерних фирм. Заграничные филиалы без счету. И все они перемалывают ошибочные суммы, сплошь ошибочные! Во всех их счетах нет ни одной правильной цифры. Жизнь половины города построена на этих ошибках! Да что я говорю, половины города? Половины страны! А экспорт, а импорт? Все неверно! Весь мир вертится вокруг этой ошибки, единственной ошибки, которую за всю свою жизнь допустил бухгалтер де Канис, этот виртуоз, этот гигант бухгалтерского дела, этот гений!

Он направляется к вешалке, надевает пальто. Без зеленого козырька его лицо становится еще более бледным и грустным, чем раньше, потом оно снова скрывается в тени надвинутой на глаза шляпы.

– И знаешь, что я тебе скажу? – понизив голос, говорит бухгалтер. – Я уверен, что он сделал эту ошибку на-роч-но!

Он выпрямляется, засовывает руки в карманы.

– Мы друг друга не видели и не знаем! – говорит он сквозь зубы, поворачивается и направляется к выходу, громко напевая: "Сердце красавицы…" Он старается шагать как можно величественнее, поэтому идет нахохлившись и как-то неестественно скособочившись.

Звонит телефон.

– Алло! Алло! – раздается голос синьоры Дирче.

Паолино бежит туда.

– Да, да, фирма "Сбав". Как вы говорите? Как? До Бразил? Смотрите-ка, звонят из Бразилии. Да, да. Чего? Чего вы хотите-то? Не понимаю… Синьора Пенсотти, идите сюда. Тут по-бразильски говорят, хотите тоже немножко послушать?

Звонит, как видно, с другого конца света какой-то клиент, который запутался, высчитывая разницу во времени.

Мать Паолино выхватывает трубку из рук синьоры Дирче.

– Здесь никого нет, нет никого, понимаете? – кричит она во весь голос. – Позвоните завтра утром! Здесь только мы, убо-о-о-рщицы, понимаете, убо-о-о-рщицы!

С первыми проблесками зари пастухи были уже в дороге. Они видели, как из долины поднимается туман, открывая сперва маленькое пятнышко озера, потом противоположный склон и приютившуюся на нем хижину охотников с наглухо запертыми окнами. Казалось, что охотники каждую ночь баррикадируют их изнутри, опасаясь, как они говорили, сырости, которую несло с озера, и воров. Последнее было намеком на пастухов, и они это знали.

Скоро над охотничьей хижиной появился жиденький столбик дыма, тянувшийся к небу. Первыми на пороге показались женщины. Они вышли только для того, чтобы наломать сушняку для печки, но на их головах уже красовались широкополые соломенные шляпы, которые они носили, чтобы защититься от полуденного солнца. Потом можно было услышать, как просыпаются собаки, вслед за этим в дверях появился синьор Цауди. Засунув руки в карманы, он посмотрел на небо, сплюнул и вернулся в теплую хижину. Младшая Аирольди, подняв голову от керосинки, которую она чистила, увидела пастухов, стоявших на противоположном склоне и глазевших на хижину, и, тронув мать за руку, показала на них пальцем. Тогда пастухи повернулись и двинулись следом за своими овцами.