Он поднялся уже довольно высоко и шел теперь по ненадежным, шатким камням. Сурки, заслышав приближение человека, подняли тревогу. Их резкий писк пронизывал воздух, словно шипы кактуса.

Но теперь человек в галифе и не помышлял об охоте. Он заметил, что долина, вначале довольно широкая, постепенно становилась все уже и уже и теперь превратилась в узкое скалистое ущелье, заросшее кустарником. И тут он понял: минное поле может быть только здесь, потому что лишь в этом месте небольшое количество мин, положенных на определенном расстоянии друг от друга, могло совершенно перекрыть проход через перевал. Но это открытие не испугало его, напротив, им овладело какое-то странное спокойствие. Так, значит, теперь он находится на самой середине минного поля, это ясно. Теперь у него только один выход: подниматься все дальше, идти наудачу, как придется. Если ему суждено умереть сегодня, он умрет, если нет – он проскользнет между минами и спасется.

Это рассуждение казалось ему не очень убедительным: он не верил в судьбу. Конечно же, если он делал шаг вперед, то только потому, что ему больше ничего не оставалось, потому, что движение его мускулов, весь ход его мыслей толкали его сделать этот шаг. Но была минута, когда он мог выбирать, куда сделать следующий шаг, когда мыслями его овладела неуверенность и мускулы напряглись без всякой цели. Потом он решил больше не думать, предоставить ногам полную свободу ступать, куда придется, на первый попавшийся камень. И все же не переставал сомневаться: а вдруг это его воля по-прежнему выбирает, повернуть ли направо или налево, наступить ли на этот камень или на соседний?

Он остановился. От голода и страха им овладело какое-то томление, от которого он никак не мог избавиться. Он порылся в карманах и вытащил зеркальце – подарок одной женщины. Может быть, именно этого ему и хотелось – взглянуть на себя в зеркало? Из мутного квадратика стекла на него глянул один глаз – распухший и красный. Потом появилась запыленная, покрытая щетиной щека, потом пересохшие, потрескавшиеся губы, десны, красные, гораздо краснее губ, зубы… Но человеку в галифе хотелось посмотреться в большое зеркало, увидеть себя с ног до головы. А так, видеть то глаз, то ухо… Этого ему было мало.

Он двинулся дальше.

"Я еще не дошел до минного поля, – подумал он, – еще пятьдесят шагов… сорок…"

Каждый раз, делая очередной шаг и ощущая под ногой твердую почву, он облегченно вздыхал. Вот сделан шаг, другой, еще один. Вот эта мергелевая глыба казалась ловушкой, а на самом деле она вполне надежна, в этом кусте вереска ничего нет, этот камень… Под его тяжестью камень погрузился в землю на два пальца, раздался писк сурка: "Фи-и-и.„ фи-и-и…" Ничего, теперь другую ногу…

Земля превратилась в солнце, воздух стал землей, "фи-и-и" сурка – громом. Человек в галифе почувствовал, как железная рука схватила его за волосы на затылке. Не одна, сто рук, каждая из которых уцепилась за отдельный волосок. Потом они разом дернули и разорвали его, как разрывают лист бумаги, на сотни крошечных кусочков.

В дни облав кажется, что в лесу начинается ярмарка. Между кустами и деревьями, без тропинок, напрямик, бесконечной вереницей идут люди, идут целыми семьями, гонят перед собой кто корову, кто теленка. Идут старухи, ведя на веревках коз, девочки с гусями под мышками. А некоторые тащат с собою даже кроликов.

Везде, куда ни глянь, чем гуще заросли каштанов, тем больше в них пузатых быков и позвякивающих колокольчиками коров, которые совершенно не знают, как им карабкаться по этим обрывистым кручам. Козы чувствуют себя лучше, а уж кто действительно доволен, так это мулы, которым в кои-то веки раз выпала удача шагать налегке, обгладывая на ходу кору с деревьев. Свиньи норовят рыть пятачками землю, но натыкаются рылами на колючки, куры усаживаются на деревья, как на насест, пугают белок. Кролики, которые за века, проведенные в клетках, разучились рыть для себя норы, не могут придумать ничего лучше, как прятаться в дуплах деревьев. Иногда они сталкиваются там с сонями, которые кусают их.

Нынче утром крестьянин по прозвищу Джуа Дей Фики собирал хворост в самом дальнем уголке леса. Он понятия не имел о том, что происходит в деревне, так как, решив чем свет сходить по грибы, ушел из дому еще накануне вечером и переночевал в лесной хижине, в которой осенью сушили каштаны.

Потому он как ни в чем не бывало стучал топором по сухостою и вдруг с изумлением услышал знакомое позвякивание колокольчиков, еле слышное и раздававшееся совсем рядом. Он бросил топор и прислушался. Звуки приближались. Тогда он громко крикнул:

– Ау-у!

Джуа Дей Фики был приземистый, круглый человечек с круглой, как полная луна, физиономией, заросшей черной щетиной и красной от вина. Он носил зеленую, похожую на сахарную голову шляпу с фазаньим пером, бумазейную жилетку, из-под которой виднелись рубашка в крупную желтую горошину и красный шарф, опоясывавший его круглое брюхо и предназначавшийся для того, чтобы поддерживать украшенные синими заплатами панталоны.

– Ay-y-y! – послышалось в ответ, и между замшелыми зелеными камнями показался усатый крестьянин в соломенной шляпе, тащивший за собой большую козу с белой бородой и приходившийся Джуа Дей Фики кумом.

– Что это ты тут делаешь, Джуа? – спросил он. – Немцы в деревне, по всем хлевам шарят.

– Ох, беда моя! – запричитал Джуа Дей Фики. – Найдут они мою Коччинеллу, сведут ее со двора, ох, сведут!..

– А ты беги поскорей, может, еще поспеешь спрятать свою коровенку, – посоветовал ему кум. – Они еще из дальней балки не поднялись, когда мы их заметили. Видим, колонна, – и сразу бежать! Может, они еще не добрались до твоего дома.

Джуа оставил свои дрова, топор, корзинку с грибами и бросился бежать.

Он мчался по лесу, натыкаясь то на вереницы уток, которые, хлопая крыльями, шарахались у него из-под ног в разные стороны, то на плотные ряды овец, которые, прижавшись друг к другу, шагали сплошной массой, так что сквозь их ряды невозможно было пробиться, то на ребят и старух, наперебой кричавших ему:

– Они уже у Маддонетты!

– За мостом! По домам шарят!

– На повороте у деревни, сам видел!

Джуа Дей Фики спешил изо всех сил. Он, словно шар, катился на своих коротеньких ножках вниз по склону, единым духом взбирался на подъемы, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит наружу.

Но он все бежал и бежал, пока не поднялся на высокий бугор, откуда вся деревня была как на ладони. Перед ним открылся широкий простор, залитый мягким утренним светом; вдали его замыкала цепь подернутых дымкой гор, а посредине раскинулась деревня – кряжистые дома, сгрудившиеся в тесную кучу, – камень и шифер. Среди напряженной тишины оттуда доносилась немецкая речь и удары кулаками в двери домов.

"Ох, беда моя, – подумал Джуа, – немцы уже по домам ходят!"

Руки и ноги у него дрожали. Виною тому были отчасти его любовь к выпивке, отчасти же страх за Коччинеллу – единственное, чем он владел в этом мире и что грозили теперь у него отнять.

Крадучись, где перебегая напрямик через поля, где хоронясь за шпалерами виноградников, Джуа Дей Фики подобрался к деревне. Его дом был почти на самом краю и стоял на отлете в том месте, где деревня, словно запутавшись в непролазном зеленом море тыквенных плетей, терялась в огородах. Кто знает, может статься, немцы еще не успели добраться сюда.

Прячась за дома, выглядывая из-за углов, Джуа двинулся по деревне. Он увидел безлюдную улицу, с которой доносились привычные запахи сена и стойла и непривычный шум, долетавший откуда-то из центра деревни, – нечеловеческие выкрики и топот подкованных сапог. Но вот и дом Джуа: все двери пока еще закрыты – и нижняя, ведущая в хлев, и другая, которая ведет в комнаты, там, наверху ветхой наружной лестницы, между кустами базилика в горшках. Из хлева донеслось протяжное "му-у-у!". Это корова Коччинелла почувствовала приближение хозяина. Джуа чуть не онемел от радости.