Мальчика осенила новая мысль. Он взял рогатку, зарядил ее камешками, запас которых всегда таскал в кармане, и изо всей силы стрельнул по "НЬЯК".

Слышно было, как стукнулись разлетевшиеся веером камешки о черепицу соседней крыши, о плиты чердака, как задребезжали стекла какого-то окна, как загудел, словно гонг, металлический рефлектор уличного фонаря, когда сверху в него угодил камешек, потом чей-то голос с улицы прокричал:

– Дождь из камней. Эй, вы там, наверху! Мерзавцы!

В момент выстрела реклама погасла – кончились положенные двадцать секунд. Тогда все обитатели мансарды принялись считать про себя: один, два, три… десять, одиннадцать… и так до двадцати. Отсчитали девятнадцать, затаив дыхание отсчитали двадцать, двадцать один, двадцать два – все еще опасаясь, что считали слишком быстро, – однако "НЬЯК" больше не загорался, черные неразличимые завитушки букв вились по поддерживающей их решетке, как лозы по шестам.

– А-а-a! – закричали все, когда над ними раскрылась бесконечно глубокая чаша усыпанного звездами небосвода.

Марковальдо, который собирался шлепнуть Микелино, так и застыл с поднятой рукой: ему казалось, будто кто-то выбросил его в мировое пространство. Тьма, которая воцарилась на высоте крыши, отгораживала их, словно барьером, от мира улицы, где по-прежнему извивались желтые, зеленые и красные иероглифы, подмигивали глаза светофоров, вереницей огней проплывали пустые трамваи, невидимые автомобили катили перед собой светящиеся полосы своих фар. Сюда, наверх, из этого мира улицы добирался лишь неясный и расплывчатый, как дым, фосфоресцирующий свет.

Стоило поднять голову, и перед ничем не ослепленным взглядом открывалась перспектива мировых пространств, одни созвездия приближались, другие отодвигались в глубину, звездное небо было повсюду сферой, заключающей в себе все и не заключенной ни в каких границах – только в одном месте сверкающая сфера становилась реже, разрывалась, и посреди этой бреши особенно рельефно выделялась Венера, одиноко висевшая над самой землей, словно сгусток яркого света.

Повисшая в этом небе молодая луна больше не притворялась плоским, бесплотным полумесяцем, она открывала свою подлинную природу мира, освещенного косыми лучами солнца, уже невидимого с земли, но сохранившего, как это бывает только в редкие ночи поздней весны, свое тепло.

Марковальдо, глядя на узкую полосу "берега", отделявшего свет и тень на луне, испытывал неясное стремление забраться на этот лунный пляж, чудесным образом залитый солнцем в ночные часы.

Так они стояли у чердачного окна – дети, испуганные огромными последствиями своего поступка, Изолина, словно охваченная экстазом, Фьордалиджи, который один только и различал слабый свет в окошке напротив и заметил, наконец, лунную улыбку девушки.

Мать первая вышла из оцепенения.

– Довольно! Ночь на дворе, чего вы уставились? Еще схватите лихорадку при этой луне!

Микелино прицелился рогаткой в небо.

– А я погашу луну!

Но отец схватил его за шиворот и уложил в постель.

Весь остаток этой ночи и всю следующую ночь от светящейся рекламы напротив оставалось только "СПААК" – из окон мансарды можно было видеть звездное небо. Фьордалиджи и лунная девушка слали друг другу воздушные поцелуи, и, может быть, этот разговор без слов счастливо закончился бы свиданием.

Но вот утром на крыше у решетки, на которой была установлена реклама, появились тонкие фигурки двух монтеров в комбинезонах. Они проверяли трубки и провода. С видом старика, умеющего предсказывать погоду, Марковальдо высунул нос за окно и сказал:

– Сегодня ночью опять будет "НЬЯК".

Кто-то постучал в дверь мансарды. Ему открыли. Оказалось, что это господин в очках.

– Простите, не мог бы я выглянуть из вашего окна? Спасибо, – и представился. – Доктор Годифредо, агент по световой рекламе.

"Мы погибли! Они хотят, чтобы мы возместили убытки!" – подумал Марковальдо, пожирая сыновей глазами. Он совсем позабыл о своем увлечении астрономией. "Сейчас агент глядит в окно, он понимает, что камни могли быть брошены только отсюда", – подумал Марковальдо и решил первым вступить в разговор.

– Знаете, мальчишки кидают камешками по воробьям… Сам не знаю, как от этого могла испортиться надпись Спаака! Но я их наказал, еще бы! Вы можете быть спокойны, это больше не повторится.

Выражение лица доктора Годифредо стало внимательным.

– Собственно говоря, я работаю для фирмы "Коньяк Томавак", а не для фирмы "Спаак". К вам я зашел, чтобы выяснить возможность установки световой рекламы на этой крыше. Но тем не менее говорите, говорите, это меня интересует.

И вышло так, что через полчаса Марковальдо подписывал контракт с фирмой "Коньяк Томавак", главным конкурентом фирмы "Спаак". Ребята должны были стрелять из рогатки по "НЬЯКУ", как только светящаяся надпись снова начнет действовать.

– Это как раз та капля, которая переполняет чашу, – сказал доктор Годифредо.

Он не ошибся: приведенная на край банкротства большими расходами на рекламу, фирма "Спаак" в постоянных поломках своей самой красивой световой рекламы увидела дурное предзнаменование. Надпись, которая гласила то "Коняк", то "Кон…к", то "Конья", распространяла среди кредиторов мысли о неустойчивости фирмы, покуда, наконец, рекламное агентство не отказалось впредь производить ремонт вплоть до уплаты по всем задержанным счетам. В конце концов угасшая реклама до того всполошила кредиторов, что фирма "Спаак" прогорела.

В небе Марковальдо полнолуние сияло во всем своем великолепии. Но когда луна достигла последней четверти, монтеры снова вскарабкались на крышу дома напротив, и ночью на ней зажглись огненные буквы вдвое выше и вдвое толще прежних – "КОНЬЯК ТОМАВАК" – и больше не было луны, не было ни звездного неба, ни ночи, был только "КОНЬЯК ТОМАВАК", "КОНЬЯК ТОМАВАК", "КОНЬЯК ТОМАВАК"… который зажигался и гас через каждые две секунды.

Больше всех огорчался Фьордалиджи: лицо лунной девушки совсем исчезло за огромным и непроницаемым "В".

У вахтера Адальберто была курица. Сам он служил во внутренней охране большого завода, а курицу с разрешения начальника охраны держал на тесном заводском дворике. Он мечтал со временем обзавестись целым курятником и для начала купил эту курицу, за которую поручились, что она прекрасная несушка, отличается тихим нравом и никогда не посмеет нарушить своим кудахтаньем строгий заводской порядок. И действительно, Адальберто не на что было жаловаться. Курица каждый день несла по одному яйцу, и если бы не робкое квохтанье, ее можно было бы назвать совершенно немой. Правда, если говорить по совести, начальник охраны позволил держать ее только в клетке, но поскольку земля, ставшая теперь заводским двором, до недавнего времени не испытывала на себе влияния технического прогресса и в ней, кроме ржавых болтов, водились также дождевые черви, курице негласно разрешено было ходить и клевать где угодно. Таким образом, она беспрепятственно расхаживала по цехам, всегда сдержанная и благовоспитанная, хорошо знакомая всем рабочим, и наслаждалась полнейшей свободой и безответственностью, чем вызывала всеобщую зависть.

Однажды старый токарь Пьетро заметил, что его одногодок, контролер Томмазо, стал приходить на завод с полными карманами кукурузных зерен. Не совсем еще утративший крестьянские повадки, контролер давно уже оценил производительные качества этой пернатой животины и, снедаемый желанием хоть чем-то возместить убытки от всяких поборов и штрафов, стал исподволь приручать курицу вахтера в надежде заставить ее класть яйца в ящик из-под железного хлама, стоявший рядом с его верстаком.

Каждый раз, обнаруживая, как скрытен и хитер его приятель, Пьетро чувствовал себя обиженным, ибо эти открытия всегда заставали его врасплох, и он всячески старался не отставать от Томмазо. А с того дня, как стало ясно, что им предстоит породниться (сыну Пьетро взбрело в голову жениться на дочери Томмазо), ссоры между ними стали вспыхивать на каждом шагу. Поэтому Пьетро тоже запасся кукурузным зерном, опростал ящик из-под металлической стружки и, пользуясь каждой свободной минутой, стал переманивать курицу к себе. В конце концов получилось так, что в этой игре, где ставкой были не столько яйца, сколько моральная победа, самая азартная борьба велась между Пьетро и Томмазо, а вовсе не между ними и беднягой Адальберто, который обыскивал рабочих при входе и выходе, шарил по сумкам и за блузами и решительно ни о чем не подозревал.