– Как вам сказать? – отозвался вооруженный. – Командование ведь не сообщает, что находится в таком-то месте, в таком-то районе. Ну, а где командование, там и штаб. Понятно?

Да, безоружному было понятно. Он был не дурак. Но он все-таки спросил:

– И что же, туда и дороги никакой нет?

– Дорога? – ответил его провожатый. – Дороги всегда куда-нибудь ведут. Сами знаете, к штабу по дорогам не ходят.

Да, безоружный это знал, он был не дурак, он был человек хитрый. Поэтому он спросил:

– И часто вам приходится ходить в штаб?

– Частенько, – ответил вооруженный. – Да, часто хожу.

Он был мрачен и все время смотрел куда-то в сторону. Местность он знал плохо. Порой казалось, что он сбился с пути, но все-таки продолжал шагать, словно ничего не случилось.

– А что, вы сегодня в наряде, что вас со мной послали? – спросил безоружный, впиваясь взглядом в своего провожатого.

– Такая у меня должность, положено вас сопровождать. Всех, кому нужно в штаб, я отвожу.

– Значит, вы вроде посыльного?

– Вот, вот, – подтвердил вооруженный, – именно посыльный.

"Странный посыльный, – подумал про себя безоружный, – даже дороги не знает. А может, он сейчас просто не хочет идти по дороге, чтобы я не узнал, где у них штаб? Может, они мне просто не доверяют?"

Да, если ему все еще не доверяют, это дурной знак. Безоружный упорно думал об этом. Правда, этот дурной знак еще не отнимал у него уверенности в том, что его и на самом деле ведут в штаб, а потом отпустят. Но ведь, кроме этого дурного знака, были и другие, куда более дурные: лес, который становился все гуще и которому не было конца, тишина, мрачный вид вооруженного человека.

– А секретаря вы тоже в штаб отводили? А братьев с мельницы? А учительницу?

Он выпалил эти вопросы единым духом, не задумываясь, потому что от ответа на них зависело все. И секретаря районной секции фашистов, и братьев с мельницы, и учительницу тоже в свое время увели из деревни. С тех пор их больше не видели, и никто не знал, что с ними сталось.

– Секретарь был фашистом, – ответил вооруженный, – братья служили в фашистских отрядах, а учительница была во вспомогательном.

– Я это просто так спросил, – спохватился безоружный. – Не вернулись они, ну вот я и спросил…

– Вот и я тоже говорю, – словно настаивая на чем-то, сказал вооруженный. – Они сами по себе, а вы сами по себе. Чего же тут сравнивать?

– Ясное дело, – согласился безоружный, – какое уж тут сравнение. А о них я просто так спросил, из любопытства.

Безоружный был самоуверен, чересчур самоуверен. Ведь он был самым хитрым человеком во всей деревне, с ним не так легко сыграть такую штуку. Вот, например, другие, тот же секретарь или учительница, не вернулись, а он вернется. "Я великий камарад, – скажет он фельдфебелю. – Партизаны мне капут не сделать. Я сделать капут всем партизанам". И фельдфебель, наверно, будет громко смеяться.

Но мертвый лес казался бесконечным, и постепенно мысли безоружного, словно поляну в густом бору, тесно обступили неизвестность и мрак.

– Я, правда, ничего толком не знаю ни о секретаре, ни об остальных. – продолжал вооруженный. – Я ведь всего-навсего посыльный.

– Но в штабе-то знают, – не сдавался безоружный.

– Это верно. Вы лучше спросите в штабе. Там знают.

Смеркалось. Теперь нужно было идти осторожно, внимательно смотреть под ноги, чтобы не спотыкаться о камни, скрывавшиеся в густых зарослях, по которым они пробирались. А еще внимательнее приходилось следить за мыслями, следить, чтобы они не метались в непроглядном мраке неизвестности, стараться не потерять голову от страха.

Конечно, если бы его считали доносчиком, то ему не позволили бы вот так бродить по лесу в сопровождении одного-единственного человека, который к тому же, по-видимому, и не думает присматривать за ним. Ведь он сможет сбежать от него, когда пожелает. А в самом деле, что тот сделает, если он попытается убежать?

Пробираясь между деревьями, безоружный попробовал обогнать своего провожатого, сворачивал в одну сторону, когда тот шел в другую, но вооруженный словно не замечал этого и как ни в чем не бывало продолжал идти своей дорогой. Так они спускались по редколесью, уже на изрядном расстоянии друг от друга; временами вооруженный совсем исчезал за сухими стволами и зарослями кустарника, и безоружный терял его из виду. Однако через некоторое время он снова появлялся наверху, по-прежнему словно не обращая внимания на безоружного, но упорно держась сзади, немного поодаль.

До сих пор безоружный думал так: "Если меня сегодня отпустят, то в другой раз уже не поймают". Теперь же у него вдруг мелькнула другая мысль: "Если мне удастся удрать от него, тогда держись…" И он сразу представил себе немцев: немцев, шагающих колоннами, немцев на грузовиках и в бронемашинах – зрелище, сулящее смерть сотням людей и благополучие ему, хитрому человеку, которого никому не удалось обвести вокруг пальца.

Они миновали гарь и заросли и вошли в густой зеленый лес, не тронутый пожаром. Теперь под ногами у них лежал толстый слой сухой хвои. Вооруженный остался где-то позади, возможно, пошел другой дорогой. Опасливо оглядевшись и не проронив ни звука, безоружный прибавил шагу. Вскоре он уже несся по кручам между соснами, забираясь все дальше в чащу. Он убегал. Теперь он ясно осознал это и замер от страха. Но в ту же минуту понял, что все равно ушел уже слишком далеко, что тот, кто вел его, конечно, заметил уже его желание убежать и, вероятно, бежит следом. Да, у него оставался только один выход – бежать дальше: беда, если он попадется на мушку вооруженному теперь, когда стал беглецом.

Сзади послышались шаги. Он оглянулся: в нескольких метрах от него все так же спокойно, невозмутимо шел вооруженный. Ружье он держал в руке.

– Отсюда можно уже напрямик, – сказал он.

И все стало, как раньше. Та же полная неизвестность: то ли все плохо, то ли хорошо; хорошо или плохо, что лес, вместо того чтобы кончиться, стал еще гуще, что этот человек ни слова ему не сказал, хотя видел, что он чуть не убежал.

– Кончится когда-нибудь этот лес? – спросил он.

– Минуем холм и будем на месте, – ответил вооруженный. – Крепитесь, сегодня ночью будете дома.

– Значит, меня и вправду отпустят домой? Я хочу сказать, не захотят ли меня, например, оставить как заложника?

– Что мы, немцы, что ли, чтобы заложников оставлять? Самое большее, отберут у вас башмаки – вот и весь залог. Потому что все мы разутые ходим.

В ответ безоружный принялся ворчать, будто и в самом деле опасался только за сохранность своих башмаков. Но в глубине души он ликовал: ведь каждая подробность, касающаяся того, что ожидало его впереди, хорошего или плохого, возвращала ему уверенность.

– Слушайте, – проговорил, наконец, вооруженный, – раз уж вы так о них печетесь, о своих башмаках, сделаем вот что: вы сейчас наденете мои башмаки и в них появитесь в штабе, ведь мои-то совсем развалились и на них никто не позарится. А я надену ваши. А когда мы пойдем обратно, я вам их отдам.

Теперь ребенок и тот бы понял, что это за история с башмаками. Просто вооруженному понравились его башмаки. Ну что же, безоружный отдаст ему все, что тот пожелает. Он не дурак и будет только рад, если удастся так дешево отделаться. "Я великий камарад, – скажет он фельдфебелю. – Я отдать им свои башмаки, а они меня отпускать!" И, может быть, фельдфебель подарит ему пару таких сапог, в каких ходят немецкие солдаты.

– Значит, вы никого у себя не держите – ни заложников, ни пленных? И секретаря и остальных тоже, значит, не задерживали?

– Секретарь выдал троих наших товарищей, братья с мельницы участвовали в облавах, а учительница спала с немцами.

Безоружный остановился.

– Но вы же не думаете, что я тоже доносчик? И не завели же вы меня сюда, чтобы убить? – проговорил безоружный, останавливаясь, и зубы его слегка приоткрылись, словно в улыбке.

– Если бы мы считали вас доносчиком, – ответил вооруженный, – то я бы не ждал столько времени, чтобы сделать вот так, – и он щелкнул предохранителем, – и вот так, – закончил он, наставив винтовку ему в спину и сделав вид, что готов выстрелить.