— Мой генерал, позвольте заметить? Это не разведчики дивизии Дюэма, это противник. Это баркавские гусары и вюртембергские драгуны. Я научилась их различать с тех пор, как побывала на часах.

К несчастью, я оказалась права. Это привело нас в полное отчаяние. Каждому теперь оставалось рассчитывать лишь на быстроту своих собственных ног, чтобы попытаться спастись. Я бросилась бежать через поле, совершенно не зная, в каком направлении я двигалась. За мной устремилось несколько вюртембергских драгун. Я попыталась перепрыгнуть через какой-то овраг, но неудачно, и свалилась по пояс в липкую тину. Когда я добралась до твердой земли, драгуны меня уже поджидали. Они принялись рубить меня своими саблями по спине. Лезвия были плохо заточены, и они меня не порезали, но зато сильно травмировали, причинив боль, как от ударов палками.

Драгуны обшарили мои карманы и доставили меня к другим взятым в плен французам. На первом привале к нам приблизилось несколько пьемонтских крестьян. Мы сидели на земле, растянувшись вдоль дороги. Они начали нас оскорблять и грабить. Один из этих ничтожеств решил отобрать у меня сапоги. Я была вся промокшая после своего падения, сапоги и ремни не успели еще высохнуть; и у меня было впечатление, что бандит заживо сдирает кожу с моих ног. Боль от этого и от моих четырех ран была самой ужасной, какую мне когда-либо приходилось испытывать. Они оставили меня босой, в одних кальсонах, жилете и рубашке. Не понимаю, почему они не отобрали и мою каску.

Нас соединили с двумя или тремя сотнями других пленных и на ночь заперли в одной часовне, где лечь спать можно было только на влажный каменный пол. В дополнение ко всем этим бедам, я испытывала еще очень большую тревогу. Местный кюре, которого задержали за связь с французами и поместили вместе с нами, узнал меня. И он из самых лучших побуждений решил рассказать, что среди пленных находится девушка в солдатской униформе, которой требуется обхождение, соответствующее ее полу. И вот посреди ночи к нам в часовню стали ломиться жители окрестных деревень, требуя, чтобы им выдали девушку-солдата, переодетую в мужчину, чтобы они могли сжечь ее на костре, как ведьму! Мои товарищи помогли мне. Они раздобыли для меня какую-то дурацкую накидку, жалкую юбку и косынку на голову, которые одолжила одна из маркитанток, взятая в плен вместе с нами и имевшая при себе грудного ребенка. Я засомневалась из соображений гордости, а также потому, что мучения мои были таковы, что я почти желала смерти. Но они настояли на своем.

— Хорошо, — сказала я одному из них, к которому испытывала наибольшее расположение, — постарайся хотя бы спасти мою каску.

Он смял ее и сумел спрятать, как мне показалось, на дне корзины, которую оставили маркитантке.

В Карманьоле нас разместили в конюшне одного из постоялых дворов. Банда каких-то безумцев попыталась нас перебить. Своим спасением мы были обязаны французским эмигрантам, сопроводившим нас до самого Турина.

В Турине нас заперли в какой-то церкви, даже не дав нам соломы, чтобы постелить ее на пол. Днем в определенные часы нас выводили подышать свежим воздухом. Когда опасность быть сожженной, как ведьма, прошла, я отдала маркитантке ее юбку и косынку. Я опять надела свою каску, штаны и жилет, и теперь сидела в самом углу площади, располагавшейся перед церковью; вместе с двумя моими товарищами мы занимались тем, что охотились на блох, этих гнусных неотъемлемых спутников жизни военнопленных. Эрцгерцог Карл[55] проезжал мимо. Он посмотрел на меня с некоторым состраданием и направил лошадь ко мне, видимо, приняв меня за ребенка.

— Вы начали службу очень молодым, мой юный друг, вам не повезло; но держитесь, скоро наступит мир, и вас обменяют.

И он протянул каждому из нас троих по серебряной монете.

Через несколько дней я сидела на том же самом месте, и со мной произошло другое счастливое происшествие. Я находилась рядом с нашей маркитанткой, кормившей грудью своего ребенка. Один прохожий засмотрелся на нее. Вместо того, чтобы пожалеть несчастную, он принялся насмехаться над ней, говоря по-французски:

— Еще одна богиня свободы! Ну, что же, здравствуй, гражданка богиня.

Бедная маркитантка заплакала, не находя, что ему ответить. Я подняла глаза на этого человека и узнала в нем некоего пьемонтца, странного типа и мерзавца, который сначала воевал во французской армии, а совсем недавно бросил нас, чтобы переметнуться к австрийцам. Я осыпала его всеми ругательствами, каких он заслуживал. Другой прохожий остановился, чтобы послушать мою тираду, а пьемонтец поспешил удалиться. Второй человек завязал со мной беседу. Он спросил, в какой части Франции я родилась. Я ответила, что в Бургундии. Тогда он сказал, что служит у принца де Линя[56] и что его хозяин часто рассказывал ему о Бургундии, где у того много знакомых и где он часто имел самый дружеский прием. Задав еще несколько вопросов, он удалился, попросив меня подождать на этом же месте его возвращения.

Вернулся он очень скоро.

— Я поговорил о вас со своим хозяином, — сказал он, — и получил разрешение привести вас к нему. Между нами, он очень любит французов. Он хочет познакомиться с маленьким пленником, который так ловко отшил этого пьемонтца и который к тому же родился в Бургундии.

Принц де Линь жил во дворце Кариньян.

Милосердный слуга провел маленького босяка длинной вереницей великолепных апартаментов до рабочего кабинета, где принц сидел за бюро в халате и вышитом шелковом колпаке. Принц поговорил со мной о Бургундии, а также о 9-м драгунском полке, который возник на базе полка драгун Лотарингии, в котором его отец (не думаю, чтобы я ошибалась) служил капитаном. Он расспросил меня о моей службе, соизволив показать интерес к маленькому драгуну Сан-Жен. Ободренная такой благосклонностью, я сообщила ему, что я женщина. Он вскрикнул от неожиданности и, не теряя времени на ответ мне, вскочил из своего кресла и потянул за веревку звонка. Он тут же начал раздавать распоряжения, чтобы к нему немедленно позвали господ таких-то и таких-то, графа де… барона де… Кабинет тут же наполнился людьми из дома принца. Каждый раз, когда появлялся кто-то новый, я должна была вновь рассказывать свою историю, и принц добавлял каждый раз:

— Слышали ли вы когда-нибудь о чем-то подобном? Она — женщина! На такое способны только эти черти французы!

Когда всеобщее любопытство было утолено, принц сказал мне, что я должна была бы очень страдать от моего плена. Он заставил меня поесть прямо у него в кабинете, на журнальном столике, потом он послал разыскать некоего графа Дево, французского эмигранта, который нашел, что шпага кормит его слишком плохо, и посему прибег к игле, став закройщиком. Господин граф обмерил меня с головы до ног. Вызванный хирург осмотрел мои раны, которые уже начали зарубцовываться, образуя на коже утолщения.

После стольких ночей, проведенных на камнях, отдых в постели был тем, что могло бы доставить мне наибольшее облегчение; меня привели в спальню, обтянутую богатой шелковой узорчатой тканью желтого цвета, и отдали в мое распоряжение огромную и великолепную кровать с балдахином. Мне было немного стыдно, а порядочность боролась с желанием. Я тихо сообщила принцу, что моя скромная персона находится во власти обоих бедствий, свойственных несчастному солдату, паразитов и чесотки, и что было бы обидно перенести весь этот гарнизон в столь красивую кровать. Принц здорово посмеялся над моей щепетильностью и призвал меня не обращать на это внимания. Мое сознание успокоилось после этого, и я испытала несказанное удовлетворение от того, что почувствовала контакт с бельем, столь же белым, сколь и тонким, и провалилась в этот мягкий пух. Я проспала двадцать часов без перерыва.