Однако его благородное сердце не позволило ему отказать мне в убежище. Мадам графиня решила, что мне лучше избавиться от драгунской униформы и переодеться в женское платье. Так действительно было бы меньше риска для меня; австрийские гусары никогда не признали бы своего недавнего пленника, переодетого соответственно своему настоящему полу. Для моих спасителей опасность также уменьшилась бы; не нужно было бы прятаться, ведь женщина могла показываться в доме и на людях. Мы перешли в комнату мадам графини, и там каждая из нас приложила руку к моему преображению. Время торопило, французские эмигранты из легиона де Бюсси уже стояли внизу с предписаниями на поселение. Графиня водрузила мне на голову здоровенный чепец; граф скомкал и бросил в шкаф мою униформу; воспитатель детей, человек в церковной одежде, развернул женское платье и помог мне одеть его. Перед тем как спуститься, я случайно взглянула на себя в зеркало; оказалось, что мы не учли лишь одного: отмыть мое лицо от пороховой сажи, в которой оно было с самого утра.
За обедом я заняла место рядом с графом, пообещав не открывать рта. Господа эмигранты показали себя остроумными, услужливыми, галантными; я же молчала, как дикарка. Со своей стороны графиня была предельно вежлива, но серьезна. Эти господа начали говорить о политике. Они начали хвастаться самым грубым образом о том, как они наподдали гражданам-солдатам республиканской армии. Они обещали быстро покончить с этими канальями и привести Францию в благоразумное состояние. Сдерживаться дальше было невозможно.
— Вы так говорите, — воскликнула я, натягивая на уши свой чепец, — потому что вы чувствуете, что у вас за спиной стоит вся Европа. Канальи, как вы говорите, — это несчастные, которые сражаются за свою родину. Республике наплевать на вас и на Европу. Я всего лишь женщина, но дайте мне саблю, и я берусь образумить каждого из вас.
Эмигранты переглянулись, граф Белен весь изменился в лице, воспитатель задрожал всеми своими членами; графиня силилась найти какие-то объяснения.
— Да, господа, — снова сказала я, сбрасывая свой дурацкий чепец, — вы видите перед собой француженку, гражданку, которая, к тому же, является драгуном Республики. Я не боюсь сказать вам об этом. Но если вы благородные люди, вы должны понимать положение людей, у которых я нахожусь. Они видели во мне лишь женщину, которая нуждается в защите; они были уверены, что принимают женщину, а не солдата. Я никогда не прощу себе, если мое пребывание в их доме доставит им хоть малейшую неприятность.
Эмигранты повели себя удивительно. Они успокоили хозяев дома, похвалили их за решимость спасти меня от австрийцев. Кроме того, они добавили, что хотели бы сами этому посодействовать. Они попросили меня рассказать о себе и выпили за мое здоровье; мы стали лучшими друзьями в мире.
На следующий день, 10 брюмера,[52] мне дали смышленого слугу и оседланную под женщину лошадь, а также большую сумку, в которой была спрятана моя униформа и каска. Из дома я вышла в женском платье. Я прошла мимо гусар, схвативших меня накануне; они пялились на меня во все глаза, но так и не узнали. Приблизившись к французским аванпостам, я приказала слуге оставить меня одну. Похоже, что даже в чепце и платье я сохранила воинственный вид, ибо один из моих лучших друзей, звавшийся Гальбуа, стоявший на часах, упорно пытался прицелиться в меня и дать выстрел из своего карабина.
В Дронеро я нашла генерала Давена, который был очень рад вновь увидеть меня. Я вбежала в комнату, как сумасшедшая, сделала реверанс, передразнивая великосветскую старорежимную даму, и заняла позицию для менуэта. Как же хорошо было снова быть свободной! Потом я сложила все это тряпье в сумку, отдала ее и лошадь слуге и попросила его передать моим спасителям выражение моей огромной признательности.
В одиннадцать часов наша дивизия приняла участие в деле. Генерал Давен выделил мне одну из своих лошадей, нагруженную тяжеленными сумками с дивизионными бумагами.
— Сан-Жен, — сказал мне генерал, — доверяю тебе эти бумаги. Старайся держаться в стороне, не подвергай себя риску.
Как только раздался первый орудийный выстрел и дело началось, я не могла уже оставаться на месте, подъехала к своей роте и встала в ряд. Вы не представляете, как работает голова, когда стоишь одна сзади без всякого дела в то время, как твои товарищи идут под огнем в атаку. Бой оказался для нас неудачным. Окруженные австрийцами, мы понесли большие потери и готовы были уже сложить оружие; а я чуть снова не попала в плен. Ошибка противника и решение нашего генерала спасли нас. Мы бросились в прорыв и сумели отступить. Самое ужасное заключалось в том, что мне пришлось спешиться, и я вынуждена была бросить дивизионные бумаги. Моя лошадь была ранена вражеской пулей и не могла передвигаться; сумка же была слишком тяжелой, чтобы у меня оставалась хоть какая-то надежда ее спасти.
К середине дня мы заняли позицию недалеко от Буски, где недавно находились австрийцы. Я не очень хотела попадаться на глаза генералу после досадного происшествия с утерянными бумагами; мне казалось более уместным воспользоваться случаем, чтобы еще раз поблагодарить графа и графиню Белен. Граф, увидев меня в плаще, с пистолетом в левой руке и карабином в правой руке, сказал, что выгляжу я довольно жалко. Он пригласил меня сесть за стол. Потом по его приказу привели очень красивую кобылу буланой масти, совсем молодую, которую, похоже, еще никто и не объезжал. Он попросил меня взять ее. Как настоящий рыцарь, он попросил меня оказать ему честь и позволить пристегнуть шпоры, когда я его покидала.
— Прощай, прекрасная француженка, — сказал он мне, — возвращайтесь в Пьемонт с победой и принесите нам свободу.
Моя прекрасная буланая кобыла! Как же я любила ее! Однако судьба не дала мне счастья попользоваться ею долго. На следующий день, 13 брюмера,[53] имело место сражение при Савильяно. Я с отрядом наших войск находилась в Чераско. Нас там было около сотни драгун и около тысячи пехотинцев, но лишь два орудия, чтобы отвечать на дьявольский огонь множества австрийских пушек. Это был один из самых несчастливых дней в моей жизни.
С самого утра мою кобылу ранили штыком в правый бок; штык прошил ее насквозь и погнул ножны моей сабли. У меня было время высвободить ноги из стремян, пока несчастное животное падало. Его кровь залила мне сапог, и части кишок зацепились за шпору. Я заплакала, увидев его на земле. Грустным утешением мне было лишь то, что оно недолго мучилось. А для меня началась малоприятная роль драгуна-пехотинца. Орудия били без перерыва, и вскоре вражеский огонь образовал вокруг нас полукруг. Я прибилась к группе, в которой находилось три генерала (их, черт возьми, было трое), и мы спрятались за небольшой часовней; это было единственное место, куда не долетали австрийские снаряды. Как жаль, что я забыла имя того из трех генералов, который командовал нами! А может быть, это и хорошо, так честь нации меньше пострадает от моего рассказа. Это был человек высокого роста с огромными бакенбардами. Он выделялся своим внешним видом, но отнюдь не умом и решимостью. Ему передали донесение, что генерал Дюэм[54] должен подойти с подкреплениями примерно в девять часов утра. Время шло, но никакое подкрепление так и не подходило. В пять часов вечера одно из наших орудий было разбито, а другое увязло в болоте, половина солдат была выведена из строя, а австрийцы все наседали и стреляли почти в упор. Ситуация становилась совершенно невыносимой. Генерал совсем потерял голову, он был очень бледен, постоянно со всеми советовался. Было очевидно, что если так будет продолжаться, то он так и не сможет принять верного решения.
Наконец он закричал:
— Вон там разведчики Дюэма, мы спасены!
Действительно, там кто-то двигался, и это было как раз в том месте, где еще оставался открытым проход, позволивший бы нам отступить. Через несколько минут я уважительно приложила руку к козырьку каски и, приблизившись к генералу, сказала:
