Служба одиннадцатилетнего барабанщика не была слишком суровой; Клеман также успевал работать помощником у кондитера, и его чаще можно было видеть в куртке и хлопчатобумажном колпаке. А кроме того, он ходил в школу.

Учителем в школе был сын владельца прачечной, который, помимо этого, еще помогал своим родителям оплетать соломой стулья. Я слышала разговоры о совместительстве при нынешнем правительстве; как видите, в те времена в Рюэйе это уже вовсю практиковалось. Наш замечательный учитель! Похоже, все остальные ученики не доставляли ему столько забот, сколько Клеман, Виктуар и я. Он зарабатывал с каждого ученика по десять-двенадцать солей[9] в месяц. Наша троица регулярно прогуливала уроки, это было составной частью наших принципов. Мы предпочитали чистое небо, свежий воздух, тропинки, обрамленные боярышником, дикую природу, а не темные противные стены и скучные страницы букваря. Когда звенел школьный звонок, мы хватались за руки и бежали в лес под Мальмезоном или, забирая чуть-чуть левее, к прудам Бержери, лесам Сен-Клу или Сен-Кукуфа. Виктуар собирала землянику и цветы, я же вооружалась палкой и рубила кусты, стараясь спугнуть зайца. Клеман бегал искать гнезда птиц и приносил их нам. Почти всегда Виктуар и я, пересчитав яйца, требовали, чтобы он снова лез на дерево и возвращал гнездо на место. Великолепный маленький швейцарец всегда соглашался и не заставлял себя долго упрашивать.

Только плохая погода удерживала нас в деревне, на беду ученому сыну владельца прачечной, который в это время вел уроки! Или на беду его хозяйке! Ведра, хозяйку и школьного учителя мы ненавидели одинаково. Тайком ото всех, прячась за изгородью, мы втроем налетали и переворачивали ведра, выбивая им дно. Мы попортили больше ведер, чем скамеек.

Не знаю, сколько проклятий принесли нам наши подвиги. К ним добавлялись и другие, благодаря которым нас не любил кондитер, у которого работал Клеман. Все пышки, все ватрушки, доверенные подмастерью-барабанщику, не доходили до положенного адресата. Некоторые из них попадали к его подружке Терезе и сестре Виктуар, некоторые — в желудок самого гурмана. Возвращаясь потом в кондитерскую, Клеман каждый раз придумывал что-то в свое оправдание: то огромная собака напала на него и повалила на землю вместе с корзиной, то еще что-то. Кондитер, заметивший во мне склонность к тому, чтобы всегда и при любых обстоятельствах говорить правду, подвергал меня допросу. Я краснела, что-то бормотала в ответ, а потом во всем признавалась. На следующий день Клеман говорил мне:

— Тереза, ты никогда не научишься врать. Из-за тебя я опять получил взбучку; но ничего, ты все равно храбрая девочка, и за это я тебя люблю.

Наше первое причастие было у нас троих в один день. После того, как мы начали изучать катехизис[10] и готовиться к исповеди перед господином кюре, наши подвиги с ведрами и пышками пришлось прекратить. В тот день я почувствовала настоящий прилив жалости; из самой глубины моего сердца и очень искренне я пообещала Богу быть умной и никогда не забывать его святого имени. Если первую часть этого своего обещания я выполняла не слишком строго, то что касается второй его части, то я не побоюсь заявить, что в течение всей моей жизни, полной приключений, я ни разу о ней не забыла. Клеман был в своей великолепной униформе, а его левый рукав был украшен широкой белой лентой, из которой был сделан пышный бант. Он показался мне еще более красивым, чем обычно. После церемонии я пошла на прогулку в своем белом платье и вуали.

— Боже мой, Тереза! — воскликнул Клеман. — Какая ты была красивая во время мессы! Ты была похожа на невесту.

Мое сердце погрузилось в нежное блаженство. Его и его сестру я готова была любить еще больше, если бы это было возможно. Ох! Как первое причастие привязывает людей. Не забывайте, что все это происходило до 1789 года.

Но даже у детей не бывает вечного блаженства. Первое причастие прошло, и наступило время расставаться! Однажды появился мой дядя и объявил, что собирается отвезти меня в Авиньон. Что за Авиньон? Никто в Рюэйе не мог ответить на этот вопрос. Мой дядя сказал, что это город в ста шестидесяти льё от Рюэйя: но это же целый мир, который встанет между мной и моими друзьями! Рыдая, мы вынуждены были попрощаться. Виктуар пообещала всегда помнить о своей милой Терезе. Клеман выругался, как настоящий солдат, стал пунцово-красным и выразил сожаление о том, что был ленивым и так и не научился писать. Со своей стороны, я не осмелилась проклинать наши прогулы: им я была обязана высшими удовольствиями моей жизни; но я дала молчаливый обет, гордость не позволила мне сказать об этом вслух, при первой же возможности продолжить образование, в котором я так мало преуспела.

Мне было одиннадцать с половиной лет, когда я приехала в Авиньон. Дядя поместил меня на содержание к одной торговке сукном. Я прошу у вас разрешения не называть ее имени, у меня есть на это причина. По мере взросления и по мере формирования моего сознания некоторые обстоятельства заставили меня потом подумать, что эта милая женщина не была в душе таким уж безжалостным скупердяем, и что в период моего пребывания в ее доме мне приходилось слышать не только звон монет, но и какие-то нежные слова. Я быстро пробегусь по этому периоду моей жизни, в который я немного наверстала время моего прекрасного детства, не скажу потерянное, но потраченное в основном на невинные развлечения. Я научилась отмерять локти,[11] вести бухгалтерию, шить, разбираться в тряпках и т. д. Но я должна признать, что не находила во всем этом особой прелести. Вкус к активной, бродячей жизни, рано развившийся во мне, каждый раз брал верх. Грудь моя требовала свежего воздуха; в лавке я страдала, за прилавком мне казалось, что я засыхаю.

Разразилась революция, но почти четыре года я почти ничего не знала о ней. Незаметно мне исполнилось восемнадцать лет. Моя мечтательность имела то преимущество, что отвлекала меня от большой политики. Однако я чувствовала себя склонной к роялизму. Что касается маленького Клемана, то с момента моего отъезда из Рюэйя я ничего не слышала о нем и теперь метала громы и молнии в адрес бандитов, убивавших швейцарцев 10 августа.[12] Из уважения к своему дяде я повторяла вместе с ним, что Франция обесчещена тем, что отправила на эшафот своего короля. Наконец, наступило 2 июня 1793 года и изгнание представителей партии Жиронды.[13] В Авиньоне, как и повсюду на юге Франции, вспыхнуло восстание против декретов Национального Конвента. Контрреволюционное движение направлялось роялистами, начавшими маскироваться под жирондистов.

А потом якобинская диктатура пала. Из тюрем начали освобождать «подозрительных», а на их места стали бросать тех, кого называли «убийцами». Средний класс — буржуа и торговцы — взялся за оружие, кое-как экипировался за свой счет и организовался в роты федералистов. Мой дядя, как старый военный, был избран командиром артиллерийской роты. Новоявленный капитан должен был постоянно бегать между нашим домом и фортом, который мы должны были оборонять, а его племянница не замедлила найти тысячу причин, чтобы постоянно его сопровождать. Положение восемнадцатилетней девушки было не из простых; все говорили о приближении армии Конвента, что было делать? Мой дядя решился разрешить мне носить мужскую одежду; таким образом, я могла спокойно повсюду следовать за ним, даже за городом. Мы приобрели в лавке отрез синего драпа и сшили мне униформу канонира. Она включала в себя широкие штаны в синюю и белую полоску, застегнутые с двух сторон по всей длине на пуговицы; такие штаны назывались шаривари. В нее входил также мундир, огниво на боку и республиканская треуголка, которую я носила, как настоящий сорвиголова. А еще я научилась распевать «Пробуждение народа»[14] вместе с основной массой наших канониров-федералистов. Мой дядя постоянно напоминал мне о любви к моему королю. Я же чувствовала совсем другое: я была веселой, бодрой, неутомимой. Я бегала от одной пушки к другой, передавая канонирам приказы капитана, а иногда и ядра, жестяные банки с картечью или зарядные картузы.[15] Этим я словно опровергала природу, которая неплохо позабавилась, сотворив меня женщиной. Мое призвание определилось: Тереза Фигёр — солдат.