Восставшие всех городов Прованса и Лангедока получили приказ собраться у моста Сент-Эспри, чтобы завладеть важным опорным пунктом на берегу Роны и соединиться с восставшими из Лиона; но представитель народа Дюбуа-Крансэ,[16] который из Гренобля руководил движениями армии, которая должна была противостоять пьемонтцам, быстро отделил от нее против нас генерала Карто с тремя-четырьмя тысячами солдат. Большей частью это был Аллоброгский легион.[17] Аллоброги защищали Галлию от римлян. В 121 году до н. э. они были покорены Квинтом Фабием Максимом, при Юлии Цезаре их территории вошли в состав Нарбоннской провинции Рима. Теперь эти земли стали департаментом, созданным Конвентом в Савойе и на территории Женевы после того, как эти земли вошли в состав Французской республики. Их любовь к свободе отличалась пылкостью, как и любая нарождающаяся страсть: они ревностно стремились сравняться по храбрости со своими предками, а посему сражались великолепно.

Наши авиньонские федералисты,[18] впрочем, как и марсельские, не блистали ни военной подготовкой, ни дисциплиной. После трехдневного плохо организованного сопротивления Авиньон принял решение открыть свои ворота Карто и его грозным аллоброгцам. Несчастные буржуа, скомпрометированные участием в восстании, вынуждены были оставить город и отойти к Марселю. Канонирской роте моего дяди, вышедшей последней, было поручено прикрывать отступление.

Не успели мы сделать пары переходов по дороге на Ламбек, как появились аллоброгские конные разведчики. Раздался крик «Спасайся, кто может!», и мы с дядей увидели, как все бросились врассыпную через поля и в мгновение вся колонна рассеялась. Дядя подбежал к орудию, схватил за руку одного из канониров и попытался его задержать. Все вокруг совершенно потеряли голову, никто его не слушал. Один обрезал упряжные ремни и вскочил на лошадь, другой бросил банник[19] в ноги своего капитана.

Тем временем аллоброгцы приблизились и пустились в галоп. Я находилась рядом с дядей. И тут мой мозг, как молния, прошила одна мысль. Фитиль лежал у моих ног, забытый в пыли. Одним движением я подобрала его. Сердце колотилось в груди, руки дрожали. Я поднесла вытянутую руку к пальнику пушки, заряженной картечью. Раздался выстрел. Сквозь пороховое облако я различила посреди темной массы солдат противника сильное смятение. Все произошло в одну секунду, все было как во сне. Придя в себя, я почувствовала, что меня тянет за собой мой дядя, и мы бросились бежать со всех ног.

И почему виноградники Прованса не утыканы кольями, как виноградники Бургундии? Виноградник, в который мы бросились, мог бы послужить нам надежным укрытием, но виноградные лозы, почти ползущие по земле, представляли собой лишь весьма скромные препятствия для лошадей: в результате пять или шесть аллоброгцев быстро окружили нас. Мой юный возраст (в униформе я походила на ребенка) удивил их и вызвал интерес. Я прижалась к дяде, мешая ему размахивать саблей, но одновременно с этим служа ему прикрытием.

— Отойди, малыш, — сказал один из кавалеристов, прицеливаясь в дядю, — дай-ка нам закончить наше дело.

Тут кто-то закричал:

— Я видел, как малыш выстрелил из пушки; убейте их обоих.

Но тут появился офицер и приказал оставить нас в покое. Мой дядя и я, оба мы обязаны жизнью этому благородному человеку, который оказался уроженцем Женевы по имени Шюстель, он был су-лейтенантом.

Вскоре я узнала о результатах моего первого и последнего в жизни выстрела из пушки, так как в тот же день моя служба в артиллерии и закончилась: восемь аллоброгцев были выведены из строя или лишились своих лошадей.

Нам связали руки, привязали нас к хвостам лошадей и доставили — нас двоих и орудие — в город Авиньон, который я покинула только накануне. Дядя шел с высоко поднятой головой, чеканя шаг, поражая меня посреди всеобщей подавленности готовностью радоваться этой возможности лишний раз попутешествовать. Военные совсем незлопамятны. Стояла удушливая жара. Наши победители, сидевшие на привале перед деревенским трактиром, увидев нас, преисполнились жалостью. Они проявили гуманность и развязали нам руки, чтобы дать моему дяде возможность выпить вместе с ними. Увидев его вместе с этими людьми, я возмутилась.

— Чокаться с такими бандитами, — сказала я ему громко, — для этого нужно совсем не иметь сердца.

Он ответил мне спокойно, протягивая стакан:

— Тише! Дитя мое, тише. Это же война, и ты в этом ничего не понимаешь.

Я с досадой отказалась пить и отошла на несколько шагов. Дорогой дядя, он был неправ! Мне так казалось после моего выстрела, который у меня неплохо получился. Во всей армии федералистов я не знала никого, кто понимал бы это ремесло лучше меня.

После прихода армии Конвента Авиньонской тюрьмы стало не хватать для содержания всех восставших и подозрительных,[20] будь то федералисты или аристократы. Тогда решили забаррикадировать с двух сторон один из пролетов старого моста, под которым больше не текла вода. Вот туда-то нас и запихнули в числе не менее нескольких сотен человек. Мы легли на солому. Тюремщик, которого звали Жан-Бар, раздавал нам порции хлеба и воды; тем же, кто мог хорошо заплатить, он не отказывал даже в добром куске колбасы. Время от времени вызывали по двенадцать человек на суд, а оттуда прямиком под пули или под «Великую национальную бритву» (так тогда в шутку называли гильотину). Я не припомню точно, что предпочитал местный начальник, ответственный за эту работу: возможно, оба способа нравились ему одинаково. Через две недели, устав от такой жизни, полной страха, я отвела Жан-Бара в укромный уголок и сказала, сверкнув блестящим корпусом часов, которые я предусмотрительно спрятала у себя на груди, когда меня брали в плен (в подобных обстоятельствах карманы менее надежны):

— Гражданин тюремщик, это тебе, но при условии, если окажешь мне услугу. Пойди и найди гражданина главнокомандующего, расскажи ему, что я девушка, и что я прошу снисхождения к своему полу. Пусть он отдаст приказ срочно покончить с этим делом, и пусть я пойду перед своим дядей.

Этот Жан-Бар не был злым человеком. Он растерянно посмотрел на меня, оттолкнул руку, протягивающую ему часы, а удаляясь, сделал жест, будто вытирает глаза обшлагом рукава своей куртки.

На следующий день утром моего дядю и меня позвали к генералу Карто.[21] Он сидел за столом в обществе своей жены, они как раз заканчивали завтракать. Это был человек высокого роста и самого воинственного вида, что подчеркивали его мундир, широкие отвороты и нашивки генерала Республики. Его огромные черные усы контрастировали с удивительной бледностью кожи. Говорили, что он не очень умен, но я не хочу так плохо судить об этом человеке; что я могу утверждать, так это то, что никогда такие черные глаза не выражали больше благородной искренности и решимости. Его жена была высокой блондинкой, мягкой и очень правильно сложенной, весь ее вид наводил на мысль о доброжелательности и понимании.

Едва дверь открылась, он сказал мне:

— Подойди, я знаю твою историю. Ведь это ты, гражданка, произвела выстрел из пушки, это ты так плохо обошлась с моими аллоброгцами. А, знаешь, ведь ты героиня!

Несмотря на суровость голоса, такое начало мне польстило. Я осмелела, встала в позицию канонира, прищурилась, засунула большие пальцы за пояс штанов и посмотрела генералу Конвента прямо в лицо.

— Ах, вот как! — продолжил он. — И что они тебе сделали, мои аллоброгцы, чтобы так на них сердиться?