Фельдмаршал, затаив на лице тихую улыбку, некоторое время молча в упор смотрел на начальника штаба.
— В отличие от фюрера Наполеон в ведении войн, как и Фридрих Великий, был благороден. Он уважал ритуалы и каноны войн и относился к ним, как аристократ духа и рыцарь оружия. Наполеон потерял много недель в безуспешных переговорах с русским царем, навязывая ему свои условия. Последняя попытка императора убедить Александра I принять его условия, когда он послал к царю графа Нарбонна, тоже была безуспешной. Ответ русского царя меня поистине восхищает. Чем-то он напоминает мне фанатическую веру в силу своего народа, которой одержим сейчас Сталин.
— Сталин и царь?! Интересно… Очень интересно!
Теперь уже не просто любопытство подогревало Блюментрита продолжить откровенный разговор с командующим, который редко и далеко не перед каждым из тех, кто был ему близок, раскрывал свою душу. Интерес. Жгучий интерес овладел всем существом генерала. Он даже привстал и еще раз попросил разрешения закурить.
— КурИте!.. — Дождавшись, когда Блюментрит зажжет сигарету, фельдмаршал начал не спеша, придавая каждому своему слову оттенок значительности и важности того смысла, который был заложен в ответе русского царя на требование императора Франции, у ног которого лежала поверженная Европа: — Я боюсь исказить смысл этого ответа, передавая его своими словами. Лучше я его зачту, как он был передан вот в этой выписке из книги русского историка Шильдера об «Императоре Александре I, его жизни и царствовании».
С этими словами фельдмаршал подошел к столу и достал из книги Коленкура выписку. Начал читать:
— «Я не ослепляюсь мечтами: я знаю, в какой мере император Наполеон великий полководец, но на моей стороне, как видите, пространство и время». — Фельдмаршал поднял голову и, закрыв глаза, многозначительно и как-то таинственно произнес: — Вы только вдумайтесь в эту фразу: «…на моей стороне… пространство и время».
Пауза, оборвавшая текст ответа русского царя, Блюментриту показалась слишком долгой.
— Прошу вас, читайте дальше.
— «Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я не стал бы защищать, прежде чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России». — Фельдмаршал бережно вложил выписку в книгу Коленкура и повернулся к генералу: — Разве не видна здесь общность стратегии и тактики русского царя и Сталина? «…Пространство и время…», «Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я не стал бы защищать…» Этой своей роковой ошибки не учел Наполеон. Боюсь даже подумать, что следом за императором эту ошибку повторяет фюрер.
— Прогноз опасный, фельдмаршал, — сдержанно сказал Блюментрит.
— Для кого опасный?
— Разумеется, для нас.
— Я высказал его собрату по оружию, а не для протокола совещания, на котором в улыбке рядом сидящего можно увидеть, если пристально вглядеться, трепетную готовность к подлому доносу.
— Можете быть уверены во мне.
— Я сказал это только вам. И не обязываю вас быть моим единомышленником. Но если в жизни случится так, что вы переживете меня и выйдете из этой войны целым и невредимым, то в своих мемуарах, о которых вы однажды заикнулись, помяните наш разговор и мои размышления о вторичном витке истории, по которому ведет Германию фюрер.
— У меня к вам вопрос, фельдмаршал.
— Слушаю вас.
— Вы уверены в том, что Сталин не сдаст Москву?
— В этом я не уверен. Но я уверен в одном: если случится так, что мы все-таки войдем в Москву, то только для того, чтобы отогреться в ней, опустошить ее винные погреба, а потом сжечь ее, чтобы пепелище древней столицы славян стало дном Московского моря. В планах фюрера это решено твердо. На одном из совещаний, как мне стало известно, он так и выразился: пока на планете Земля стоит Москва, а в центре ее светят звезды Кремля, а у стен Кремля стоит Мавзолей Ленина, до тех пор призрак коммунизма, провозглашенный Марксом, не даст человечеству покоя.
— И как, по-вашему: падение Москвы будет означать нашу победу? — задумчиво произнес Блюментрит.
— На этот вопрос я вам уже ответил.
Блюментрит поднял на фельдмаршала взгляд, в котором недоумение соединялось с удивлением.
— Тогда я не до конца понял вас, фельдмаршал.
— Вам что — недостаточно одного опыта падения Москвы, которое для Наполеона стало пирровой победой?
— Я об этом как-то раньше не задумывался, — рассеянно проговорил Блюментрит.
— А я об этом думаю с того самого дня, когда мы перешли у Буга русскую границу и когда в германской тактике ведения войны с Россией прижилось это чуждое для меня, человека военного, понятие «блицкриг». Блицы я признаю только в шахматной игре, в которой не льется кровь и не ложатся пеплом города. Русский царь, которого Наполеон по какой-то особой, только ему известной причине назвал «византийским хитрецом», не случайно обратил внимание Наполеона на фактор «времени и пространства». В тактике и стратегии войны эти категории не являются последними. А Сталин?.. В этом коварном грузине поселилось тринадцать византийских хитрецов, которые работают в мире и согласии и у которых одна цель!
— Какая? — еле слышно произнес Блюментрит.
— Не просто выиграть войну с Германией, а стереть с лица земли фашизм как военно-политическую диктатуру. Вы обратили внимание, что первая полоса большевистской газеты «Правда», которая является евангелием россиян, печатается под призывным кличем «Смерть немецким оккупантам!»?
— Да, это мне известно, — тихо и как-то подавленно ответил Блюментрит, словно в этом большевистском лозунге он вдруг почувствовал угрозу прежде всего для самого себя.
— А как вы относитесь к тому, что военный парад русских на Красной площади седьмого ноября фюрер назвал пиром во время чумы?
— С фюрером такое случается. Его иногда заносит на вершины таких ассоциаций и обобщений, что если поглубже вдуматься, то в них часто слышится гром, но не видится молний.
Нарастающий гул самолетов, возвращающихся после бомбежки Москвы, заставил фельдмаршала энергично подняться с кресла.
— Молодец Геринг!.. Сделал бомбовый книксен русской столице. — Дождавшись, когда гул самолетов стихнет, командующий продолжил: — Этот хитрый «византиец» Сталин, пользуясь нелетной погодой, с трибуны Мавзолея сыграл на самых сокровенных чувствах русского человека, у которого историческая память во сто крат сильнее, чем у нас, немцев. Мы кичимся чистотой арийской крови и салонным рыцарством, а у русских религия — боевые знамена, под которыми они победили татар и монголов, разбили на льду Чудского озера германских рыцарей Ливонского ордена, решили судьбу непобедимого Наполеона и во главе с Лениным совершили революцию. Вы только подумайте, какими именами осенил Сталин полки, идущие прямо с брусчатки Красной площади в адово пекло сражений! Дмитрий Донской, Александр Невский, Суворов, Кутузов, Ленин…
— Уж если смотреть в глубины истории, то на счету русских не только победы над татарами, французами… — мягко возразил Блюментрит.
— Что вы имеете в виду? — с недовольством в голосе спросил фельдмаршал.
— Я имею в виду, что высокочтимый вами и мной Фридрих Великий дважды склонял голову перед силой русского штыка. Даже его «косые атаки» в две-три линии и залповый огонь пехоты не действовали на железные нервы русских.
Блюментрит хотел сказать что-то еще, но фельдмаршал оборвал его:
— Вы имеете в виду…
— Да, я имею в виду поражения Фридриха Великого в боях с русскими: в сражении при Гросс-Егерсдорфе в 1757 году, через два года в Кунерсдорфском сражении.
— И это все, что вы знаете о Фридрихе Великом? — В голосе фельдмаршала откровенно звучали гнев и раздражение.
— Нет, не все. Я знаю и многое другое, что делает имя Фридриха Великого в германской истории бессмертным. Эти два сражения я вспомнил в связи с вашим утверждением о стойкости русского солдата и с тем, что Сталина вы назвали «византийским хитрецом».
