План операции «Синица в руке», как первый, но необходимый шаг для проведения операции «Журавль в небе», на заключительном совещании в Орше был одобрен и утвержден генеральным штабом сухопутных сил немецкой армии. За последнюю попытку захватить Москву высказался и генерал Блюментрит. Развивая план генерала фон Грейфенберга, он сделал свои оперативные прогнозы на период после проведения операции «Журавль в небе»: направление ударов танковых корпусов восточнее русской столицы с целью перерезать основные железные дороги, связывающие Москву с Уралом и Сибирью.

Все это происходило 13 ноября. Генерал-квартирмейстер Вагнер, делавший сообщение о положении со снабжением восточного фронта и о зимнем оснащении войск, а также о состоянии транспорта, начал свое выступление с шутки: суровый ритм войны корректирует не только тактические и оперативные планы, но и опровергает веками сложившееся суеверие, связанное с цифрой «13». Генерал Гальдер незамедлительно ответил ему злой репликой: к цифре «13» фюрер относится с предубеждением грядущего добра и благополучия.

Реплику начальника генерального штаба генерал Вагнер обыграл не только остроумно, но и с явным восхищением и преклонением перед мудростью фюрера. Сделав паузу, он медленно обвел взглядом сидевших в конференц-зале генералов и, убедившись, что стенографисты записывают каждое его слово, при полной тишине устало проговорил:

— То, что боги кладут на стол Цезарю, редко попадает в кормушку быка. Так что доверимся провидению фюрера.

Если каждый день октябрьских боев приносил немцам все новые и новые тактические и оперативные успехи на всех направлениях восточного фронта, то в конце ноября, когда передовые разведывательные подразделения их дивизий подходили чуть ли не к окраинам Москвы, командующий 4-й полевой армией фельдмаршал фон Клюге, штаб которого располагался в Малоярославце, по ночам, измученный тяжелой нервной бессонницей, стал все чаще и чаще заглядывать в книгу мемуаров наполеоновского генерала Коленкура. Эта книга всегда лежала на его рабочем столе и в последние месяцы стала для него, как однажды пошутил генерал Блюментрит, библией. На шутку начальника штаба фельдмаршал среагировал не сразу. Сняв нагар со свечей низко свисавшей с потолка бронзовой церковной люстры, он прошелся по просторной комнате, в которой располагался командный пункт командующего армией, видя, что Блюментрит, склонившись над картой и делая какие-то пометки на ней, ждет ответа на его смелую и даже дерзкую шутку, подошел к нему сзади и мягко положил руку на плечо:

— Представьте себе, генерал, что из всех религиозных и философских учений, которые еще в дни моей молодости прошли через призму вот этого сложного человеческого механизма, — фон Клюге закрыл глаза и приложил ладонь ко лбу, — я исповедую только одно учение. И правильность моего выбора подтверждается опытом моей жизни и историей Германии, причем подтверждается все убедительнее и тверже.

— И что же это за учение? — Блюментрит оторвался от карты.

— Эта ветвь философских учений была основана и глубоко разработана великим итальянским ученым-философом ВикО.

— В чем сущность этого учения? — теперь уже не без интереса спросил Блюментрит.

— Если кратко, то сущность философии Вико можно выразить двумя словами: круговорот в истории. Вдумайтесь в два этих емких слова: круговорот в истории.

— А если чуть-чуть пространнее?

— Если пространнее, то для этого необходимо раскрыть философский трактат Вико, который называется «Основания новой науки об общей природе наций», и прочитать эту книгу от корки до корки, как говорят русские.

— И все-таки я не вижу связи между судьбой Наполеона и круговоротом истории по учению Вико.

— А я вижу!.. — Фельдмаршал смотрел куда-то в пространство. — И чем дальше мы уходим от Берлина, том отчетливее я вижу, что германская нация идет по следам Наполеона. Она находится на новом историческом витке, но движется по пагубной спирали Наполеона.

— Это уже совсем любопытно, — с оттенком нескрываемого интереса произнес Блюментрит, для которого в личности фельдмаршала было много непостижимого.

Он никак не мог понять, что иногда заставляет командующего безрассудно рисковать жизнью в тех ситуациях, которые вовсе не вынуждают его идти на крайний риск. То, что фельдмаршал не выносил табачного дыма и фактически почти не прикасался к спиртному, никак не вязалось в представлении Блюментрита с отсутствием у командующего даже маленького чувства страха. В отличие от других генералов, воспитанных на традиционных образцах немецкого педантизма даже в военном деле, фельдмаршал, уже не раз бывавший в автомобильных и авиационных катастрофах, точно заговоренный, иногда с двумя-тремя связными на мотоциклах садился на бронеавтомобиль и под огнем противника несся в такие места жарких боев, где положение было критическим. Храбрый, как картинно играющий отвагой и удалью солдат, и талантливый, как проверенный в сражениях полководец, фельдмаршал, не боясь осуждения, в шутку сравнивал себя с наполеоновским маршалом Неем, которому, как показали все наполеоновские походы, было неведомо чувство страха. Несмотря на ранения, полученные в двух войнах, фельдмаршал фон Клюге со стойкостью пуританина в любой обстановке, при любой погоде старался рано ложиться и рано вставать. И эту свою привычку соблюдения строгого режима он находил с чем сравнивать. Однажды, это было в конце августа, рано утром, когда на участке армейского корпуса генерала Штумме было относительное затишье, фельдмаршал и генерал Блюментрит, обходя позиции гаубичного артиллерийского полка, остановились у окопа, на дне которого, съежившись калачиком, сладко спал на охапке соломы солдат. Не связывая ход мыслей со спящим в окопе солдатом, а просто возвращаясь к оборванному разговору, в котором фельдмаршал уже не первый раз подчеркивал, что залогом успеха в ведении войны является строгая дисциплина как командиров, так и подчиненных, генерал Блюментрит задал командующему вопрос, который уже давно напрашивался сам собой: чем руководствуется фельдмаршал в строгом соблюдении распорядка суток? В ответ командующий сдержанно улыбнулся и, опустив глаза на дно окопа, где, словно разбуженный пристальными взглядами высоких командиров, зашевелился на соломе солдат, ответил:

— Дисциплиной солдата и… — фельдмаршал поднял голову и устремил взгляд к горизонту, где, пробиваясь через пелену густого утреннего тумана, показывался огненно-красный диск солнца, — и дисциплиной солнца. Оба рано встают и рано ложатся. Обоих ждет работа. Великая работа! У нас с вами, генерал, тоже работа. Война — это тяжелая работа.

Ответ фельдмаршала Блюментриту понравился. Вечером того же дня он записал его в своем дневнике. Была у начальника штаба давняя задумка: если он живым выйдет из войны с Россией, то на старости лет засядет за мемуары, в которых ему будет что сказать о себе и о тех, с кем рука об руку прошел через две страшные мировые войны.

Слова фельдмаршала о солдате и о солнце, сказанные им в августе под Смоленском, Блюментрит вспомнил сегодня, когда, войдя в кабинет командующего, увидел на столе раскрытые мемуары Коленкура. И даже осмелился пошутить:

— Легче жить на свете человеку, когда у него есть своя религия. У вас, фельдмаршал, как я убедился за Восточную кампанию, своего рода библией является сага Коленкура о Наполеоне.

— А что думаете вы, генерал? Что же касается меня, то с самого рассвета 22 июня я все больше и больше убеждаюсь, что наш поход на восток почти зеркально совпадает с нашествием Наполеона на Россию.

Прислушиваясь к знакомому нарастающему гулу самолетов, фельдмаршал поднял голову и неподвижно стоял до тех пор, пока этот привычный, ласкающий его ухо звук постепенно не замер.

— На Москву пошли. И не меньше чем полк. Тяжелые. — И тут же, вспомнив, что он не закончил мысль, которую собирался высказать своему начальнику штаба, продолжил: — Люблю эту органную музыку войны. Она напоминает мне хоралы Баха и Бетховена. Геринг молодчина. Он хорошо знает свою работу. А ведь начал-то свою карьеру с чего?! С того, что в ночь на 28 февраля, в год, когда Гитлер и его партия пришли к власти, он вместе с Геббельсом положил в нишу подземного хода, соединяющего рейхстаг с дворцом президента, в котором жил тогда Геринг, несколько баллонов жидкого фосфора и керосина. Все было продумано до мелочей и до секунд. Правда, поджог произвели Карл Эрнст, Хелльдорф, оба берлинца, и Хейнес из Силезии.