— Введите полковника, — приказал генерал адъютанту, и тот через минуту вошел в отсек командарма с пленным в сопровождении конвоя из двух бойцов, вооруженных автоматами. На сосредоточенных напряженных лицах бойцов была запечатлена готовность моментально пустить в ход оружие при малейшей попытке пленного к бегству или к каким-либо недопустимым действиям. Другой причиной внутреннего напряжения бойцов было то, что они впервые в жизни предстали перед генералом.
Руки полковника были связаны за спиной солдатской обмоткой. Выглядел он старше своих сорока лет. На одутловатом бледном лице его синеватой тенью обозначилась густая растительность на бороде и щеках. Испуг, застывший в больших черных глазах пленного, говорил о том, что он приготовился ко всему: и к смерти, и к тяжелым работам в лагере для военнопленных. И все-таки жажда жизни брала верх над готовностью смириться со смертью. Разговоры о том, что с пленными русские, прежде чем расстрелять их, обращаются жестоко, ходили еще в эшелоне, как только он пересек русскую границу.
Бросив взгляд в удостоверение, изъятое у пленного, генерал спросил:
— Полковник Гюден?
— Так точно, господин генерал.
— По-русски говорите?
— Свободно.
— Что вас заставило пойти добровольно на службу в гитлеровскую армию?
Этот вопрос оказался для полковника неожиданным. Чтобы облегчить свою участь пленного, он, предупрежденный начальником штаба о том, что допрос его продолжит генерал, собрался повторить высокому начальнику то, о чем уже сообщил полковнику: о численности и дислокации легиона и местонахождении командного пункта, о вооружении легиона и расположении танковых рот и артиллерийских батарей, а также тыловых подразделений. Допускал Гюден, что высокий начальник задаст и этот вопрос, но не думал, что генерал начнет с него. Ответ Гюдена был твердым:
— Заблуждался.
— А сейчас?
— Сейчас прозрел.
— Вы не ответили на мой вопрос. Повторю его: что привело вас в лагерь фашизма?
— Могилы предков.
— Кто ваш предок?
— Генерал Цезарь Гюден, любимец Наполеона, участник всех его походов и битв. Погиб на Бородинском поле. В нашем роду память о прославленном предке чтут свято. К тому же во время формирования легиона мои служебные дела сложились так, что за крупную растрату меня ждала тюрьма.
— У меня нет времени повторять вам вопросы, которые уже задавал вам полковник и на которые вы и майор Рикар обстоятельно и, как мне кажется, искренне ответили. Я верю вам.
После этих слов на щеках пленного пробился слабый румянец, в глазах засветилась маленькая надежда на благополучный исход дела.
— Чем командовал ваш прадед генерал Гюден? — спросил Говоров.
— При Бородинском сражении он командовал пехотной дивизией на левом фланге войск наполеоновской армии под началом пасынка императора генерала Богарнэ.
Говоров, отодвинув от себя записи с показаниями, данными пленным полковником начальнику штаба, спросил:
— И что же вы, потомок наполеоновского генерала, который верой и правдой служил своему императору и Франции, нарушаете завет отошедшего в лучший мир полководца всех времен?
— Я не знаю, о каком завете вы говорите, господин генерал? — Вытянув перед собой голову, полковник растерянно моргал.
— О том самом завете, который должны усвоить с молоком матери дети Франции. — Видя, что по лицу полковника пошли розовые пятна, генерал решил несколько разрядить напряжение: — Я вам напомню этот завет. — Генерал умолк, наблюдая за игрой выразительного лица полковника, на котором чередовались страх и надежда.
— Слушаю вас, господин генерал.
— Умирающий Наполеон сказал, что на Бородинском поле французы стяжали себе славу мужественных и бесстрашных воинов, а русские доказали всему миру и во веки веков, что они непобедимы. Вы знаете этот завет?
— Нет, господин генерал, я слышу об этом впервые, — потухшим голосом произнес полковник.
— Полковнику французской армии этот пробел не делает чести. — Генерал посмотрел на часы. Через тридцать минут он должен ехать в штаб фронта на доклад к командующему. В его распоряжении оставалось не больше десяти минут, и поэтому, зная, что ничего нового пленный не сообщит, он решил закончить допрос, который очень походил на разговор-назидание с поверженным противником.
— У вас разведчики изъяли письмо от брата из Парижа. Как вы относитесь к брату?
— Я завидую ему.
— В чем?
— Он патриот Франции, а я… — Голова Гюдена низко склонилась. И в этой понурости командарм не уловил ни игры, ни фальши.
Повернувшись к начальнику штаба, который в течение всего допроса не проронил ни слова, Говоров сказал ему, передавая письмо, изъятое у пленного полковника:
— Это письмо нужно напечатать как листовку и с самолета разбросать над боевыми позициями французского легиона.
— Будет исполнено, товарищ генерал! — четко проговорил начальник штаба, подчеркивая официальным ответом подчиненного авторитет командующего. В ином случае, не будь рядом с ним пленного полковника, начальник штаба назвал бы генерала по имени-отчеству. Приняв от командующего письмо, он уже было собрался покинуть генеральский отсек блиндажа, но командующий его остановил:
— Будет еще одно поручение.
Начальник штаба кивнул и вернулся к столу, за которым сидел. Адъютант командующего, рассыпав на листе жести махорку, подсушивал ее у чугунной печки, бока которой от жара отдавали малиновой розовостью. Два солдата-конвоира, переминаясь с ноги на ногу, теперь уже несколько пообвыклись и расслабились, будучи свидетелями мирного разговора генерала с пленным полковником.
Чтобы не забыть, начальник штаба спросил:
— На чье имя будет адресовано письмо, из которого мы будем делать листовку?
— На имя интенданта французского легиона полковника Гюдена, — ответил генерал, и тут же в голове у него возникло опасение: «А не повлияет ли на судьбу брата пленного эта листовка, если мы подпишем ее его именем? Ведь за такое письмо фашисты, перед тем как расстрелять, измучают его пытками и допросами. Нет, так не годится…» — Павел Филиппович, чтобы не подвергать брата полковника Гюдена опасности, письмо следует подписать другим именем, типа Иванов, Петров, Сидоров… И убрать из него слова «твой брат». Заменить словами «твой искренний и преданный друг». Согласны?
— Вполне, — твердо ответил начальник штаба и в душе ругнул себя за то, что ему самому не пришло в голову это единственно правильное решение.
Улыбка, скользнувшая по лицу командарма, насторожила пленного. Она показалась ему коварной, и поэтому, затаив дыхание, он ждал, что спросит или что скажет в следующую минуту генерал. Однако в предположениях своих пленный ошибся.
— Полковник, как вы оцениваете тактику захвата «языка» теми разведчиками, которые посадили вас на орловского рысака и целыми и невредимыми доставили в штаб своей дивизии?
Полковник Гюден оживился:
— На такой подвиг и на такой риск способны только русские. Особенно восхищает их командир. Чтобы провести такой тактический экспромт захвата «языка» на грани верной гибели, нужны ум, стальные нервы и мужество. Немцы на такое не способны.
— А французы? — В улыбке генерала промелькнул сарказм.
Пленный вздохнул. Лицо его исказила скорбная гримаса.
— Из тех, кто в нашем легионе… Даже не хочется говорить.
— Понял вас. Майор Рикар, как и вы, на первом допросе уже сообщил, что легион сформирован наполовину из уголовников и пьяниц, которым утром не на что было опохмелиться. А что, если те же самые разведчики, которые доставили вас в расположение наших войск, с таким же комфортом сегодня ночью, не дав упасть с вашей головы ни единому волосу, переправят вас через передовую к своим?
Лицо Гюдена передернулось в судороге.
— Зачем?
— Ну хотя бы затем, чтобы вы познакомили своих офицеров с заветом-наказом Наполеона о том, что вести войну с русскими бесполезно.
— Господин генерал, если вы хотите моей смерти… Прошу вас в решении этого вопроса проявить гуманность.