«Тот, кто мыслит, умирает последним!» Точно ли это? Иногда ему казалось, что в жизни бывает наоборот. И все же он радовался тому, что в страшных, невыносимых условиях, где вместе с человеком высыхал его мозг и последними оставались жить только два чувства — страх и голод, — к нему и во сне и наяву приходили образы. Значит, он жив. И если он чего-то боялся, то лишь одного: потери способности мыслить образно. Он боялся перестать быть художником, знал, что голод и болезни тут же свалят его. Искусство было его пищей, и лекарством, и спасением от сумасшествия — всем тем, что звало жить и вселяло надежду.

И он выжил: освобождение пришло к нему, как и к тысячам других заключенных в этом лагере, в первую апрельскую ночь победного сорок пятого года.

В их барак прибежал из ревира, где уже работал «штаб освобожденных советских граждан», Леня Волошенков и сказал, что немцы из комендатуры капитулировали перед американцами, а вся власть в лагере перешла в руки «штаба». «Наши» — он назвал полковника Куринина, врача Сильченко, еще кого-то из активистов — вышли на связь с союзниками, чтобы решить вопросы о дальнейшем пребывании бывших узников на чужбине.

«Домой! Братцы, мы поедем домой!» — раздавалось вокруг. Но художник почему-то молчал.

«А как же быть с кладбищем?» — услышал он рядом тихий голос и вздрогнул. Кто-то из присутствующих будто угадал его мысли. Он повернулся. Высокий, худой, тишайший Володя Крюков, романтик и мечтатель, не приспособленный к жизни, как большинство людей, которые всегда занимались только наукой, держал за пуговицу «представителя штаба» и как бы его допрашивал. А тот растерянно отвечал, что этот вопрос «штаб» еще пока не решил, но обязательно решит. «Да, да… — твердил Володя, близоруко щурясь и моргал короткими ресницами. — Я думаю, что кладбище надо как-то оформить, положить какой-нибудь камень с надписью, что здесь лежат наши советские люди, чтобы его никто не мог осквернить. Я думаю, это обязательно надо сделать… только вот как?»

И этот момент — он не забылся, как не забылись в его жизни первая любовь, первый бой или первая встреча с творением гения, — художник почувствовал, что искра, вспыхнув в душе, пробежала по телу. «Я, — сказал он себе, — отвечу на этот вопрос. Я должен!»

Что случилось потом — помнят другие, тот же Володя Крюков, который бегал по баракам, спрашивал у врачей, у санитаров, у больных, нет ли у них хотя бы кусочка чистой бумаги. Тогда пригодилось все — страничка из регистрационной книги или незаполненная карточка, лигнин, применяемый в операционных, и особенно немецкие плакаты, призывающие к борьбе с бациллами, вывешенные по распоряжению врача из комендатуры у входа в ревир. Они были напечатаны на хорошей, толстой бумаге, и вот теперь нашлось им неожиданное применение.

Он помнит одно: как рисовал эскизы памятника. Первое, что пришло в голову, была звезда — символ идеи, с которой жили и погибали наши люди, и вечный символ надежды, озаряющей человеческую жизнь, какой бы тяжелой она ни была. Звезда! Но где поместить ее? На чем? Поднять на постамент? Или, может быть, увенчать ею арку, которая будет служить одновременно главными воротами на кладбище? Ему вспомнились арки, сооруженные в Париже, Берлине, Москве. Нет, здесь должно быть другое: узники не триумфаторы, и подобная арка будет неуместно помпезной. И все же где-то теплилась мысль, что в марше Победы есть и их ноты, их голоса. Но не надо ничего лишнего, картинного, никаких арок!

И вдруг его осенило. Он понял, что должен подчинить замысел тому главному, в чем заложен секрет всех прошлых и будущих побед, — стремлению честных людей к солидарности. Он быстро набросал новый эскиз: теперь на постаменте возвышалась не одна, а три звезды, своими лучами стыкующиеся друг с другом. Художник снова и снова смотрел на эскиз и теперь остался доволен.

Посмотрел друг — милый, добрый Володя Крюков — и тоже остался доволен, прибежал неугомонный Леонид, наморщил высокий лоб и потащил художника с его эскизом в «штаб» — показывать работу «начальству». «Надо строить!» — сказало «начальство». И тут же по лагерю пошла команда: «Кто строители — в штаб!»

Каждый помнит свое самое сокровенное.

А что запомнили они — эти сто человек, которые теперь снова стали строителями, точнее, «особым подразделением по строительству памятника»? Молодой лесок с двумя домиками на опушке, огромный луг, покрытый бледной, словно не весенней, а уже предосенней поблекшей травой, тихо журчащий по камушкам ручей и утренний влажный ветерок, неприятно щекотавший их одетые еще в тряпье, хилые, едва набирающие соки жизни тела… Здесь, на этой равнинке, они должны построить памятник и оборудовать кладбище — и не просто кладбище, а гигантский мемориал на площади в несколько квадратных километров!

Сейчас кажется чуть ли не фантастикой, что удалось осуществить этот проект без каких бы то ни было средств. Без плановых поставок, без фондов зарплаты, то есть без всего того, к чему мы привыкли в нашей повседневности. Чтобы понять это, нужно было проехать вместе с первыми энтузиастами необычной стройки по дорогам Вестфалии и Рура, отыскивая разбомбленные и брошенные хозяевами заводики и мастерские стройматериалов, «оживить» их и, как говорили наши умельцы, довести до ума. В этих поисках бывшим пленным помогали и немцы-антифашисты, тот же Генрих, тот же Фердинанд и Тони, они подсказывали местонахождение бесхозных предприятий и складов.

Сохранилась групповая фотография, сделанная фотолетописцем стройки, таким же неутомимым, как его товарищи, Александром Михайловичем Богдановым. Вглядываюсь в лица строителей. Быковато, исподлобья смотрит на нас блондинистый парень в старой робе — художник-оформитель Толя Гнилов. Несмотря на свою внешность, Толя всегда оставался добрейшим малым, надежным товарищем, веселым, неунывающим человеком. Такими были и другие: инженер Виктор Хоперский и его соавтор по техническому проекту памятника Николай Смирнов, переквалифицировавшийся на время в поэты Владимир Крюков, он писал намогильные тексты, талантливые металлисты-универсалы Леня Кучеренко и Леня Волошенков…

Все они работали неистово, по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, знали, что срок на постройку им дан короткий: война скоро кончится, и они поедут домой, а их товарищи останутся навеки в чужой земле.

В конце апреля 1945 года работа была завершена…

С тех пор прошло много лет. Я знал, что мой друг Александр Антонович Мордань упорно трудится — оформляет театры, Дворцы культуры, станции метро.

Когда мы встретились, я спросил о памятнике. Чувствую, что мои слова задели его за живое.

— Памятник? — вскинул на меня глаза Александр. — А ты уверен, что он сейчас цел? Или газет не читаешь?

Мой друг протянул мне папку с газетными вырезками:

— Вот о вылазках фашистов и неофашистов в Дортмунде, в Дюссельдорфе, в других городах Западной Германии. Мерзавцы оскверняют могилы жертв гитлеризма, борцов за мир. Сколько памятников разбито, уничтожено — среди них, наверное, и наш. Мало того, изверги могли сейчас осуществить то, чего не удалось им сделать тогда, при отступлении, — распахать кладбище, уничтожить нежелательные для них следы. Они на все способны. Я сам хочу поехать посмотреть, а уже потом постараюсь что-то сделать…

— Послушай, — говорю я. — Ты должен создать художественное полотно.

Художник испытующе смотрит на меня:

— Хорошо, признаюсь только тебе: есть у меня такой замысел. Если успею…

Он не успел. Было предзимье, время трудное, тяжелое, особенно для сердечников, когда меня известили, что художник умер. Мы, старые товарищи по лагерю, поехали проводить его в последний путь.

Стоим, жмемся тесной кучкой у гроба, исполняя тяжкую обязанность прощания с человеком, которого когда-то знали молодым, беспредельно верящим в жизнь, в свои силы. Говорим хорошие, от сердца идущие слова. Выступают художники, просто знакомые люди, рядом с которыми Александр Антонович Мордань жил, трудился, к кому ходил в гости.