— Лежите спокойно, не поднимайте головы, не показывайтесь! Я попытаюсь отвлечь…

Он на миг оглянулся, как бы желая попрощаться с товарищами и Ниной, и быстро пополз в сторону. Потом поднялся во весь свой богатырский рост и побежал наперерез танку, к дороге. Фашисты заметили бегущего и стали преследовать его.

Началось неравное единоборство танка и человека. Гитлеровцы не могли не видеть, что гонятся за раненым: белая повязка была заметна в наступающей темноте. Петров бежал по полю, и ему негде было укрыться. Грохочущая машина неотвратимо приближалась. Уже чувствовалось ее горячее железное дыхание за спиной…

Нина Жудра, позабыв об опасности, стояла, прижав руки к груди, ждала, ждала и ужасалась тому, что может произойти. Она хотела бежать на помощь Петрову, но долг перед товарищами, опасение выдать группу удерживали ее на месте.

Вот танк настиг Петрова. Тот упал и не поднялся. Черная машина вышла на дорогу и удалилась…

«Я побежала до Юры Петрова, — написала мне после войны Нина Григорьевна Жудра, к тому времени работница стеклозавода из поселка Белая Криница Житомирской области. — Он лежал лицом вверх, вдавленный в землю. Гусеница прошла ему по ногам, раздробила все кости. Я попыталась его поднять и не могла. Он был еще живой и смотрел на меня. Я достала обыкновенные медицинские ножницы и отрезала его от земли. Это ужасно. Мне даже страшно об этом писать. Он минут через десять скончался. Но я его не оставила, перевезла в бригадную санчасть.

Я не умею красочно писать, но о таких подвигах надо рассказывать людям».

Было это на Украине. Небольшая группа солдат нашей роты, задержавшись по какой-то военной надобности, догоняла свою часть. Весна. Распутица. Нас четверо, мы — это высокий, чуть нескладный, немало повидавший на своем веку Иван Кутняков, которого в роте любили за песни, Миша Галай, Семен Мухин и я. Продуктов на дорогу нам не дали, и мы полностью зависели от расположения хозяек и нашей инициативы.

Хата, в которую мы забрели, ничем не отличалась от остальных украинских построек. Вошли в темную прихожую, которая делила дом на левую, хозяйственную, половину и правую, чистую. Постучали. Дверь открыла хозяйка, маленькая опрятная старушка, пригласила войти. Мы расположились на широкой скамье рядом с окном. Радуясь отдыху, не спешили начать переговоры. Знали по опыту, что торопить хозяйку с едой — бесполезное дело. На разговоры о том, что хорошо бы перекусить, следовал обычно ответ:

— Немае, хлопци, ничого. Все нимци забрали.

А между тем Иван Кутняков начал тихо напевать что-то себе под нос. Затем, уже громче, запел какую-то волжскую песню, длинную и очень жалостливую. В ней рассказывалось о молодом деревенском парне Андреяшке, который влюбился в девушку. Андреяшка стал просить отца: «Дозволь, тятенька, жениться, дозволь взять, кого люблю». Но, как следовало из песни, «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь».

Иван пел первым голосом, тихо и душевно. Мы с Галаем ему вторили. Хозяйке, видно, понравилось наше пение. Она перестала ходить туда-сюда, а устроилась за печкой и что-то молча перебирала в корзине.

Мы спели еще две-три песни. Затем Кутняков после небольшой «тактической» паузы пошел, как говорится, с козырного туза. Он запел широко известную песню о бродяге, бежавшем с Сахалина. Когда эту песню не орут в пьяной компании, а поют на два голоса тихо и задушевно, мало кто может остаться равнодушным. Наконец дело дошло до куплета:

Мы замолчали, стараясь ничем не нарушать наступившую тишину. Хозяйка поднялась из своего угла и медленно вышла из комнаты. Глаза у нее были мокрые. Минут десять ее не было. Затем появилась, умытая и какая-то просветленная. Приветливо улыбаясь и что-то приговаривая, она поставила на стол посудину с вареной картошкой, соленые огурчики, положила пару луковиц…

…Сейчас, когда прошло столько лет, я не перестаю удивляться этому эпизоду войны. Песня, народная песня! Как много она может, какая великая нравственная сила воздействия на людей в ней заложена! Нынче в моде другие ритмы — «металлические», агрессивные да бездумные. И невольно сравниваешь… Что, если б такие властвовали над умами и душами в трудную годину войны и голода? Не дай бог! А вот песня народная, то мягкая, задушевная, то веселая, залихватская, удалая, проникнутая умным юмором и незлой иронией, помогала одолеть лихо, рождала лучшие человеческие чувства.

По уверенным, четким взмахам флажков, по выправке и манере держаться на посту можно было еще издали узнать в этой голубоглазой девушке строгую на дежурстве и добродушную на досуге Любу Клавишеву.

Фронтовые шоферы, заметив ее сигналы, сбавляли скорость и, проезжая мимо, шутили:

— Машешь флажками, как балерина! Откуда родом?

— Из Мордовии, темниковская, — отвечала Люба.

…В одну из зимних ночей Люба возвращалась с поста. Бушевала метель. Холодный ветер гнал по степи тучи мелкого колючего снега. Большак, который еще вчера блестел широкой черной лентой и по которому то и дело с шумом проносились машины, терялся в непроглядной тьме.

Подойдя к оврагу, Люба чуть было не наткнулась на легковую машину. Рядом с автомобилем чернела свежая, еще не занесенная снегом глубокая воронка от снаряда, а в стороне валялось разбитое колесо. Кузов машины был изрешечен осколками, стекла высыпались, а на сиденье, запрокинув голову, полулежал мертвый шофер.

Люба испугалась. Она отскочила от машины, но тут же задела ногой за что-то мягкое и упала. Рядом кто-то застонал.

— Кто здесь? Вы ранены? — спросила Люба.

Ответа не было. Дотронувшись до руки раненого, Люба ощутила на ней горячую кровь. «Умирает!» — мелькнуло в голове девушки. Что делать? При ней ничего не было — ни бинтов, ни ваты. Она торопливо шарила в карманах в надежде что-нибудь найти и ничего не находила. Идти в ближайшую деревню? Но деревня далеко, и раненый может замерзнуть.

И тут Любу осенило. Она сбросила с себя полушубок, гимнастерку, сняла сорочку и, снова надев полушубок, разорвала свою одежду на длинные полосы и принялась перевязывать раненого. Перевязав, она хотела подняться, чтобы немного согреться, но в это время рядом с ней разорвался снаряд. Взрывная волна отбросила девушку. Она почувствовала, как раскаленное железо обожгло ей руку и плечо. Девушку и раненого подобрали санитары…

По возвращении из госпиталя Любу как-то утром вызвали в штаб. Она увидела высокого пожилого человека с генеральскими погонами.

— Разрешите войти, товарищ генерал? — смущенно спросила девушка, в нерешительности остановившись у порога.

Генерал встал и пошел девушке навстречу.

— Так вот вы какая! — сказал он Любе, отечески обняв ее за плечи.

— Я не понимаю, товарищ генерал…

— Человек, которого вы спасли, — я. Разрешите поблагодарить, пожать вам руку!..

Люба, сияя от счастья, вышла из штаба. На ее груди сверкала медаль «За боевые заслуги», врученная генералом от имени Военного совета армии, а в руке она держала маленькие часики с выгравированной надписью: «Любе от генерала В. Р.».

Разбирая семейный архив, я наткнулся на большую пачку своих фронтовых писем. Эти пожелтевшие от времени бумажные треугольнички со штампом «просмотрено военной цензурой» бережно хранились моей мамой до самой ее кончины.