Чувствуя полную потерю фантазии, я взвалил на себя всю работу, не связанную с творчеством — сидел и чертил схемы календарей. Браться за эскизы не хотелось, трогать фотоаппарат и тем более фотографировать — тоже. Я стал ловить себя на мысли, что лучшее развлечение на работе — это очень аккуратно снимать тонкую шершавую кожицу с рук. Отвлекаясь от календарей, я закатывал рукава и начинал процедуру от локтей до кисти, впадая в сладкий транс от процесса. Мария Станиславовна каждый раз восклицала: «Лучше увольте, чем такое глядеть!», после чего загораживалась от меня монитором. Кожа шелушилась на локтях, на запястьях, на плечах и на груди.

Однажды вечером я взял недоделанный календарь домой, по дороге забежал в магазин и купил упаковку пива, решив поработать до поздней ночи. Лучший показатель алкоголизма — это когда тебя начинают узнавать продавцы в магазине, где торгуют спиртным. Молоденькая кассирша с разводами туши под глазами, приветливо улыбнулась и кивнула, протягивая сдачу. По дороге домой я кутался в плащ, спасаясь от холодного ветра, и размышлял о мире без самолетов. В том мире мы бы с Аленкой наверняка были бы счастливы.

В квартире было уныло и тихо. Я оставил включенным свет в коридоре, раскидав ботинки как попало. В обувнице все еще стояли Аленкины туфли и велосипедные кроссовки. Так же как в шкафу висел ее голубой махровый халат, на полках лежали ее трусики и маечки, возле кресла в спальное — книга Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» с закладкой на сто сороковой странице, в ванной — зубная щетка и эпилятор. Я не знал, что делать с ее вещами, с материальными воспоминаниями прошлого, с тенями, которые оживали по ночам и не давали спать, если не напьюсь до полного беспамятства. Не выкидывать же? Да и не смог бы я выкинуть. Как же, выкинуть Алёнкины вещи?..

В спальне было хуже всего. Иногда казалось, что там все еще витает ее ни с чем не сравнимый аромат. Сладчайший запах ее кожи, который не мог перебить даже мой стойкий каждодневный перегар, словно Аленкин призрак воплотился в запахи и теперь живет здесь, среди своих вещей, среди нетронутой обстановки. А я боялся что-то менять. Может быть, как раз потому, что не хотел разрушать хрупкую иллюзию жизни, едва заметную границу между прошлым и настоящим. Прошлым, в котором Аленка была жива, приходила вечером домой, гремела на кухне чашками, делала горячие бутерброды и громко рассказывала о событиях прошедшего дня. В ее нетронутых вещах, в аромате, в общей атмосфере пустой квартиры оставалась крохотная иллюзия, песчинка надежды, что, может, все еще будет хорошо… И не дотрагивался, не переставлял…

Я сделал себе два тоста с маслом, обильно их посолил и заварил крепкого зеленого чая. За окном уже стемнело. На улице, кажется, начинался вечный осенний дождик. Я постоял у окна, наблюдая за светлыми окошками в многоэтажках, потом забрался на табуретку с ногами и в скрюченной, неудобной позе, стал пить чай. Думал, может, стоит притащить ноутбук на кухню, погасить свет, и здесь, в мягкой темноте, которую разбавляет лишь сумеречные блики уличных фонарей, заняться календарем, потягивать пиво, забыться хотя бы на пару часов. И отвлечься. Быть может получится отвлечься? Но после чая сразу откупорил бутылку пива и там же, на кухне, ее выпил. Мне стало до омерзения тоскливо. Чувство одиночества словно слизняк, забралось в самое сердце. И не было от него спасения уже которую неделю. Может, открыть окно, да сигануть вниз, в объятия лохматых рыжих деревьев? Убиться — не убьюсь, ну, а вдруг снова впаду в кому и вернусь на север, к Лене, к Брезентовому, к Толику, наконец. Грибов пособираю, ягод, на рыбалку снова схожу… лишь бы самолеты снова не падали… и не выходить бы из этой комы никогда…

Я открыл вторую бутылку, слез с табуретки и зашлепал босыми ногами по прохладному линолеуму в комнату. В спальню я почти не совался, чтобы лишний раз не будоражить запахами воспоминания, не тревожить призрак любимой. В коридоре меня застал звонок в дверь. Неожиданная трель, разорвавшая тишину квартиры, заставила вздрогнуть и чертыхнуться.

— Кого могло принести в такое время? — пробормотал я недовольно. Люди в депрессивном состоянии недовольны тем, что кто-то вмешивается в их трагедию. Этим они мало отличаются от мазохистов.

В глазке я увидел большое добродушное лицо, все в каплях дождя, и тотчас открыл.

— Что-то с погодой в Москве проблемы, — сказал Славик, проходя в коридор и резкими широкими движениями сбивая с пальто влагу, — вот в Казани красотища! И сухо, в отличие от вас. Правда, чересчур сухо.

Он подождал, пока я запру дверь, внимательно осмотрел меня с головы до ног, словно оценивая степень повреждений, после чего сказал:

— Ну, я смотрю, выглядишь как огурчик. Живой и здоровый! С возвращением! — и заключил меня в крепкие объятия. А объятия совсем не маленького Славика Захарова — это испытание то еще. У меня затрещали косточки, я почувствовал, что ноги отрываются от земли, захрипел и закашлял.

Славик отпустил меня и начал расстегивать мокрое пальто. Широкополую «гангстерскую» шляпу он аккуратно положил на полку перед зеркалом, стряхнул с нее какие-то невидимые пылинки, тщательнейшим образом осмотрел и, вроде бы, остался доволен. Шляпой Славик дорожил, утверждая, что это лучший подарок, который сделала ему жена на день рождения. К слову сказать, в шляпе и сером пальто, да еще и при своем телосложении, издалека Славик походил на восставшего из глубин прошлого какого-нибудь крупного начальника ЦК, а более всего на товарища Абакумова в гражданском.

Славик широким шагом опередил меня и остановился на пороге в зал. Он бывал здесь тысячу раз, начиная с того момента, когда три года назад помогал расставлять мебель перед приездом Аленки из Англии.

— Ага, понятно — сказал Славик, — пойдем-ка, друг, на кухню.

— Откуда ты взялся в такое-то время?

— С дождиком выпал. Как Капитошка, — отозвался Славик, проходя на кухню и размещаясь на своем привычном месте около окна, — смотрел такой мультик? Там еще был волк, похожий на голубого.

— Сейчас чаю заварю, как любишь, — засуетился я.

— Мне без сахара, — Славик похлопал себя по объемному животу, — худею. Негоже известному режиссеру ходить с брюхом, как у беременной телки.

— Брось, нормально выглядишь.

— Ты, кстати, тоже. Извини, что сразу не прилетел, ну, когда все случилось. Обстоятельства никак не отпускали. Вот вырвался, и сразу к тебе. Наслышан, правда, много. Особенно от этой твоей феминистки.

— От Анны Николаевны?

— Ого, как мы ее. По имени-отчеству…

Я пожал плечами:

— Привычка… из еды есть бутерброды, два штуки, и яичница.

— Спасибо, не голоден, — Славик привстал, чтобы открыть форточку. В кухню ворвался свежий воздух вперемешку с шелестом дождя и звуками вечерней городской жизни, — в общем, Фил, перво-наперво, прими мои соболезнования по поводу Аленки. Аня моя до сих пор в шоке. Я сам ревел, как ребенок. Хорошая девочка была, таких мало…

Я молча поставил перед Славиком кружку. Какая-то тонкая линия в моей душе задрожала от напряжения.

— Если завтра свободен, давай к ней съездим, а? — предложил Славик, — цветы положить хочу. Глупо так получилось… Я еще потом думал, что какие-то предчувствия были. Я же вам, помнишь, звонил, предлагал поехать на поезде. Фиг с ним, говорю, со временем, езжайте на поезде.

— Не помню, — сказал я, — у меня с памятью проблемы. Очень плохо помню то, что происходило за несколько дней до полета.

— Говоря начистоту, извини, Фил, но у тебя не только с памятью сейчас проблемы. Туфли Аленкины в коридоре до сих пор стоят. В зале та же обстановка. Уверен, что в спальне вообще ничего не трогал. Аленки уже две недели как нет, а ты все еще ее не отпускаешь. Нельзя так, вообще-то. С ума сойти можно.

Я сел на табуретку.

— Слав! А как ты предлагаешь жить? Так, чтобы с ума не сойти? Как?

Славик осторожно пожал большими плечами, испытывающе посмотрел на меня, будто ждал продолжения. Потом сказал: