София даже покраснела от негодования.
– Давайте оставим в покое Иезавель! Это было сто лет тому! А сейчас никто и слыхом не слыхивал о том, чтобы красивую леди разорвали собаки, – с вызовом заявила она.
Утром, накануне своего первого выхода в свет, она отправила горничную за пудрой, губной помадой и осветлителем кожи. Ей доводилось слышать, что макияж может оказаться ядовитым, поскольку пудру изготавливали из свинца, а цвет лица оживляли мышьяком, но в столь торжественный день она хотела выглядеть как можно лучше и потому сказала себе, что капелька румян ей ничуть не навредит. Девушка сочла, что отец будет так поражен и восхищен ее преображением, что отринет любые возражения, кои наверняка выдвинет леди Бернхэм. Она постаралась надежно спрятать те интригующие и волнительные маленькие баночки, которые ее горничная приобрела у одного знаменитого цирюльника.
Тем вечером, после того как волосы ее были уложены и ей осталось лишь надеть платье да материнские украшения, она отослала горничную прочь. Вытащив баночки из-под стопки носовых платков, она придвинула свечи поближе к зеркалу, после чего принялась наносить белила по всему лицу, шее и плечам, там, где они не будут прикрыты платьем. Затем она взяла тампон испанской шерсти и стала втирать в щеки румяна, а в завершение прикрепила маленькую атласную мушку в форме сердечка в уголке губ. Леди Бернхэм предупреждала ее, что эти прелестные маленькие штучки служили явными признаками обмана и имели целью скрыть следы оспы. Но София полагала их вершиной элегантной искушенности, а расположение мушки в уголке губ означало «Поцелуй меня!».
Отступив на шаг от зеркала, она принялась обозревать плоды своих усилий, надеясь, что отец будет настолько восхищен произошедшей с нею трансформацией, что его восторг заставит умолкнуть леди Бернхэм. А все молодые люди непременно обратят на нее внимание и выстроятся в очередь, чтобы потанцевать с нею…
– Ой! О боже! – пролепетала она. Из зеркала на нее смотрело невероятное и незнакомое ей существо. Ее щеки, обыкновенно гладкие и розовые, чудесным образом не пострадавшие от легкой формы оспы, которую она перенесла в раннем детстве, горели жарким чахоточным румянцем, выделяясь, словно переспелые яблоки, на мраморно-белом личике. Красота, несомненно, требовала светлой кожи, но… неужели она должна быть настолько белой? Ее карие глаза, опушенные длинными ресницами, в сочетании с густыми, ровными бровями напоминали черные дыры. Впрочем, этот недостаток она намеревалась исправить с помощью уловки, к которой, по слухам, прибегали знаменитые красавицы, сбривавшие брови начисто, а потом закрашивавшие их белилами и приклеивавшие на их место накладные брови из мышиной шкурки, изогнутые самым привлекательным образом. Она заранее приготовила бритву и разложила на носовом платке коротенькие полоски мышиной шкурки, но теперь задалась вопросом, а действительно ли дохлая мышь сделает ее красивее? При взгляде на волосатую шкурку грызуна девушку вдруг передернуло от отвращения. Пожалуй, нет. И она отложила бритву.
София вновь уставилась на свое отражение, стараясь отыскать сходство с молодыми светскими модницами, коими она восхищалась, катаясь в парке, или блестящими куртизанками в бриллиантах и роскошных экипажах, привлекавших к себе восхищенные взгляды везде, где бы они ни появлялись, хотя леди Бернхэм лишь негодующе фыркала и обливала их ледяным презрением. Говорят, что все они были накрашены. Так почему же она сейчас ничуть на них не похожа? Она попыталась убедить себя, что это не так, но потом здравый смысл все-таки взял верх, и София нехотя вынуждена была признать, что выглядит лихорадочно больной и изможденной, как те женщины, что исподтишка зазывали мужчин в темные уголки на улицах. Она вдруг усомнилась, что отец придет в такой уж восторг, а что касается леди Бернхэм… Вздохнув, девушка подошла к умывальнику и принялась смывать белила и румяна. Затем она опустошила содержимое баночек в ночной горшок, а мышиные брови швырнула в огонь.
Но хотя бы в отношении бального платья она с леди Бернхэм достигла удовлетворительного компромисса. После долгих споров и даже одного громкого скандала, уговоров и мольбы, которые могли бы повергнуть в изумление и недоумение лорда Графтона, леди Бернхэм одобрила повторный выбор крестницей ткани и цвета, хотя по-прежнему полагала их нарочитыми и вызывающими.
И теперь, заняв свое место в ряду придворных, София не смогла отказать себе в удовольствии вновь окинуть свой наряд оценивающим взглядом, дабы лишний раз убедиться в том, что выглядит столь же привлекательно, как она и рассчитывала, когда выбирала его. На платье ушло несколько ярдов восхитительного бледно-голубого атласа из Спиталфилдза, расшитого серебряной нитью, переливавшейся в сиянии свечей, и широкой каймой по подолу. Оно получилось чудовищно дорогим – леди Бернхэм даже всплеснула руками, услышав, сколько оно стоит, – но цена не имела решительно никакого значения, удовлетворенно подумала София. Она получала щедрое содержание на наряды, а цвет необычайно был ей к лицу. Разгладив желтую атласную нижнюю юбку, столь прелестно контрастировавшую с небесной голубизной платья, она довольным взглядом окинула кружевные оборки, перехваченные большими бантами у локтей, и поправила жемчужное ожерелье, принадлежавшее ее матери. Девушка легонько тряхнула головой, чтобы ощутить приятную тяжесть украшенных бриллиантами сапфировых сережек, также принадлежавших матери, и те внушительно колыхнулись в ушах. Волосы ее, дабы выставить их в наилучшем свете, были уложены в красивую прическу. После этого она вновь проверила, на месте ли китайский веер из разрисованной слоновой кости, который был прикреплен к тонкой золотой цепочке у нее на поясе.
– Соберись! И перестань прихорашиваться! – прошептала леди Бернхэм. – А то ведешь себя как попугай.
София вздохнула и попыталась придать себе вид спокойного достоинства, как у крестной матери. Нет, но какое же все-таки замечательное у нее платье!
Впрочем, по сравнению с остальными приготовлениями к своему первому выходу в свет, выбрать подходящее платье оказалось легче всего. София брала уроки танцев, этикета и хороших манер. Ее научили правильно обращаться ко всем, начиная с епископов и заканчивая посланниками при королевском дворе, равно как и ориентироваться в табели о рангах. Она могла поддерживать беседу, пусть медленно, зато правильно, на французском и итальянском. Ее обучение включало и чтение газет, дабы она была в курсе самых последних и важных новостей. Лорд Графтон питал стойкую неприязнь к дурно осведомленным, пустоголовым женщинам, не разбирающимся в текущих событиях и не умеющим достойно поддержать беседу.
И самое главное, София овладела искусством ношения своих новых взрослых нарядов.
Труднее всего пришлось с платьями-манто. Они имели возмутительно широкую юбку-кринолин, которая требовала исключительно бережного с собой обращения при нахождении в запруженной людьми комнате и к тому же была очень тяжелой из-за огромного количества ткани. Приходилось ступать не слишком быстро, иначе платье могло запросто привести к потере равновесия. Еще труднее было подниматься по ступеням. Практикуясь дома в своем платье и туфельках на высоком каблуке, София несколько раз больно падала с лестницы, но упорно поднималась и начинала все заново. Она научилась протискиваться боком в юбке-кринолине через узкие двери, делать крошечные элегантные шажки, чтобы обручи не раскачивались, словно церковный колокол, в который колотит пьяный пономарь, и изящно располагать ее вокруг себя, путешествуя в экипаже. «Вы должны чувствовать себя бабочкой, складывающей крылья, – наставлял ее учитель танцев, – а не коровой, устраивающейся поудобнее в грязи».
Девушку научили элегантно приседать в реверансе. Хотя София ожидала, что книксен станет самой маленькой из ее проблем, леди Бернхэм заставляла ее снова и снова приседать в новом платье. «Тебе наверняка придется проделывать это на протяжении всего вечера, – предостерегала она девушку. – Это на удивление утомительное занятие».
