Улыбнулась Даренка и тут же опечалилась, вспомнив свою корову. Удоистей ее в Трубищах не сыскать! А какая она умная да ласковая! Всё понимает, только сказать не умеет. А собака!.. Версты две за бричкой бежала, всё не могла поверить, что Обросимы ее бросают. Потом повернула к своим цуценятам. А куры? А гуска? Лелечко-леле[201], всех жалко, силушки нет.
Внезапно возы перестали скрипеть. Обоз остановился. Полетели тревожные голоса:
— Задля чого стоим?
— Хто зна. Кажуть, на власиевок недуга напала.
Так оно и оказалось. От Остера до Ковпыт гуляла коровья смерть.
Не на шутку перепугался настоятель обоза старец Диомид, решил идти на Чернигов кружным путем — через Моравск…
Вместе с дорогой поменялся у татки и собеседник. Старец Фалалей стал обходить его, а коли не получится, замрет лицом к шляху и ждет, пока прогромыхает мимо него семейная бричка Обросимов. Расхотелось ему откровенничать с въедливым попутчиком, вот и вся причина. Мало ли что под настроение выболтнуть можно?
А тут откуда ни возьмись калика[202] перехожий. Спросил, куда обоз следует, хлебца у татки позычил — вот тебе и новый знакомый. Если по разговору судить, родом он вышел из полещуков[203], а видом самый что ни на есть подоляк[204]: роста среднего, голова круглая, нос бульбою, назади длинные волосья — хоч косу заплетай. И свита на нем серая, и шитье на рубахе красное, и постолы кроены в обтяжку. Ничего приметного в нем нет. Глянешь и не запомнишь. А зовут Грицем Куйкой.
И снова шагают по обочине два беседчика. Гапке с Химкою не до них — своими пересудами заняты. Параска, покормив грудью Нестирку, долго люляет его на руках. Потом, сонного укладывает в скрыню и, привалившись к ней, сама утомленно закрывает глаза. Ненька то и дело хлопает вожжами. Не в ее силах удержать татку возле себя. Вот и сердится, характер показывает. А ему хоть бы что. Шагает себе, не зная усталости.
Поначалу Куйка и татка о погоде говорили, о ценах и видах на урожай. Потом Куйка поведал, откуда и куда путь держит, а татка ему в ответ о себе все без утайки выложил. Оба остались довольны друг другом. Еще и пошутили: вот-де пришел Великий Пост с чистым понедельником, назва ему — Вытрясай блины, а Куйке с таткой и вытрясать нечего — жизнь приучила их поститься, не только в пишне свято[205], но и между ними.
— А кажуть, — вдруг вспомнил татка, — Що ув тим роки[206] бачили у чкркасив царенку Димитрю, який вид москальского господаря на наший Вукраине поховался. Мов цей царенок Димитря ув Великий пост на козацким кружале мясо ив. Хиба ж це православна людина?
— Брешуть! — решительно осек его Куйка. — Ось тоби криж, брешуть! — и, перекрестившись истово, добавил: — Я краще знаю.
— А ну послухаемо…
И затеялся у них разговор о беглом царевиче Димитрии. По словам Куйки, мешал царский хлопец худородному Бориске Годунову на трон сесть, тот и замыслил умертвить его. Да прошибся в нужный час, не того на небо отправил. Тринадцать лет с тех пор минуло. Вырос царенок. Чтобы живот свой спасти, в монастырь удалился. Да шила в торбе не сховати. Превелико умен, истов в вере христовой и на письмо церковное способен оказался. За то и попал на Москву в Чудов монастырь, чуть ли не в логово самозванца Бориски. Там и попал на глаза его людям. Пришлось царевичу поспешать вон. Решил идти в святые земли ко гробу господню, дабы вразумиться и укрепиться в невольном иночестве своем. Путь его лежал через Киев. Не ведая, кто перед ним, приютил его игумен Печерского монастыря, да возблагодарит его Бог за похвальное деяние! Однако душевные и телесные потрясения так источили царевича Димитрия, что он слег в горячке. Чувствуя близкую погибель, открылся он настоятелю Киево- Печерскому, и сразу ему полегчало. А все потому, что свыше царевичу вразумление пришло, де ждет его трон, на котором отец его Иоанн Васильевич Грозный сидел, а после кроткий брат Федор Иоаннович. Некому стало о народе русийском радеть, некому бояр да дворян да их прихлебников на воровстве и властолюбии уличить, на место поставить, некому остановить бедствия, голод, разбои и бесстыдства кромешные, которые обуяли могучую допреж державу. И восстал тогда царевич Димитрий со смертного одра, изреча: дай, Боже, мне сил и умения на Христово дело; иду остановить в народе своем бесовский заколот[207]! Вот как оно было! Не по своей воле сошел царевич Димитрий с прежней стези, а дабы исполнить предназначение свое. В разных землях успел он побывать, заявляя о своих правах. Сейчас в Речи Посполитой. Там его истинность подтвердили многие достоименитые москали. Силы у восходящего царя с каждым днем множатся. Был он и у черкас, это правда, но не для скверны, а для просветления. Мог ли он скоромничать с казаками в Великий Пост, собирая под свои знамена православных?
— Ни, — согласился с паломником татка, — Позаочи усе що хоч сказати можливо, — он умолк, обдумывая услышанное. — Виходе, цар у москалв в поганий?
— Ще який поганий! — подтвердил Куйка, и ну лаять московского царя. Послушать его, так других таких вурдалаков-господарей и на свете не было.
— А панотец Фалалей друге кажеть, — вдруг вспомнил татка. — Погане дило, коли господари скубутся[208]. Краще бути пид однею царской рукой. Тоди усим целище буде.
— Ось и треба, щоб Димитрий тею рукой став! — ловко подхватил его слова Куйка. — Вона у його добрячая. Инше[209]сидиги усим пид рукою зломиснего щупака[210] Бориски…
Поначалу татка возражал, де не хлопское это дело — в царские дела мешаться. Чем меньше знаешь, тем легче жить. Хоть и под щупаком, зато без всеобщего людоубийства. Но Куйка сумел-таки убедить его, что без двобия[211] между самозванным царем Бориской и чистородным царевичем Димитрием мира и процветания Московской Руси не будет.
— Мабуть, и справди кажеш, — поддался на его резоны татка. — До милосердного царя и Бог милостив. Нехай буде Димитрий, якщо вин родовий цар.
Как будто в его власти выбирать царей на державу…
Как и предрек старец Фалалей, порубежные заставы обоз миновал безо всяких помех. В Моравске монастырский купщик выгодно продал четыре воза отборной пшеницы, а взамен наторговал всякой всячины, которая в изобилии оседает в таких вот перекладных торговых городах. Здесь можно задешево купить драгоценные каменья из Индии и Аравии, золотошвейные ткани и ковры из Персии, ладон, шафран, фимиам и многие другие диковины. Всё это есть и в Киеве, да по уставу Межигорского монастыря община может вывозить на дальние и ближние ярмарки лишь то, что произведено в ее землях. Однако в уставе нет запрета прикупать в пути заморские товары. Вот игумен обоза Диомид и решил явиться на Волок Ламский не только с пшеницей, медом, воском, маслом, кожами, красильной пылью, но и с изделиями чужестранцев. А поскольку Великий Пост не время для ярмарок, нашел через своего купщика тайные пути к моравским купцам. Главное для него с прибылью в Межигорскую обитель вернуться, а на чем та прибыль взята, владыка не спросит. Монастырский келарь уже стар. Вот и целит Диомид на его место.
Обозным людям тоже хорошо: можно отоспаться, похлебать горяченького, смыть с себя дорожную грязь. И лошадям роздых. У них впереди еще сотни верст.
Пока обоз двигался к Моравску, Гриц Куйка не отставал от брички Обросимов, а в Моравске исчез, слова не сказав. Был и нет его.
Даренка обрадовалась: ну наконец-то отцепился от татки этот чертобрех! Совсем голову ему задурил. Слава Богу, никто их речи не подслушал да не заявил на них донос.
