— С нами Бог!

Кирилка Федоров нашел в себе силы взбодриться, выехать вперед. Ведь он по-прежнему голова. Не пристало ему теряться в общем строю. За битого двух небитых дают.

Сибирские крепости схожи между собой, в первую очередь местоположением. Каждая, почитай, на крутобережье стоит, при слиянии двух или трех рек. Туринский острог — на Ялынке, впадающей в Туру, и на Лахомке за Ялынкой. Тюменский город — на Тюменке, впадающей в ту же Туру. Тобольский — на Иртыше, в двух верстах от приточного Тобола. Сургутский — на Сургутке и Салме. От них до устья Сургутки на Оби полторы версты будет. Оно и к лучшему. По весне, в половодье, большая вода сюда не явится, берег не подточит, несчастий не наделает.

Схожи сибирские крепости и строениями своими. Острожный тын, дозорные, проезжие и прочие башни у всех примерно одной высоты. Если и отличаются друг от друга, то силою бревен, способами крепления и зачистки. То же относится и к городовым стенам, воеводским и гостиным дворам, казенным амбарам и пороховым погребам. Все они замкнуты в неправильный четырехугольник.

Однако и отличия сразу видны. Число башен у каждой крепости разное, число церквей и сами очертания этих церквей — тоже. Взять, к примеру, Туринский острог. У него всего пять башен. Вровень с ними поднялась Борисоглебская церква. По виду — это обычный сруб. Кабы не было на щипце его кровли барабана с чешуйчатой, крытой осиновым лемехом маковкой и тусклым крестом на ней, нипочем не признать в нем святилище.

А в Тюменском городе восемь башен и две церкви. Зимняя, Рождественская, напоминает высокий терем. Купол Никольской опирается на кубовый верх, из-под которого далеко в стороны свешиваются тесовые концы.

У сибирского царь-града Тоболеска на одну башню меньше, зато на одну церковь больше, чем у Тюмени. Троицкая обликом своим напоминает посадские храмы на Москве о пяти глав; Вознесенская подобна круглому деревянному столпу, облепленному нарядными крыльцовыми прирубами, а загородная Спасская имеет прямо на земле лежащую паперть с двускатной крышей и бревенчатую ограду, разбежавшуюся далеко вокруг.

В Сургутском городе шесть башен и одна церковь. Зато какая?! Рублена она восьмиугольником, с узорным выпуском. Стройна, величава. Шатер на ней высокий, гладкий, стекает вниз тесовыми поясками, наложенными один на другой. Рядом вознеслась колокольня, точь-в-точь такая же, как церковь, но у нее меж срубом и шатром вставлена звонарная площадка с закругленными проемами. Оттого колокольня на печатную сажень выше церкви. Сразу видно, ладили ее умельцы из Беломорского края, скорее всего каргопольцы. Лишь там красота столь проста, сурова и выразительна.

Тесен Сургут для обозной рати, но при надобности и раздаться может. Вот он и раздался. В тесноте да не в обиде. Еще и свободное место осталось — как раз перед Троицкой церковью.

Куда ни пойди, что ни делай, ее взглядом не минешь. А раз так, рука у каждого новоприбывшего сама в двуперстие складывается, чтобы возблагодарить Господа за его милости. Ведь это он, Спаситель наш, чудом провел обоз через хляби земные и небесные, это он, Человеколюбче, надоумил сургутского воеводу Федора Головина все какие ни на есть в городе бани разом истопить да пропустить обозников через парное чистилище, а после накормить вволю, да по малой кружке питного меду дать, да устроить на теплые ночлеги. Не прохлаждаться, чай, на Сургут пришли, а по царевой грамоте. Ее посыльный казак Васька Паламошный, старший брат Семки- стремянного, еще на день святого мученика Феодула[341] примчал.

Не стало у людей веры в царя Бориса, отвернулись они от него душой, но к царским грамотам, как и прежде, трепетны. Особенно на Сибири. Ведь государево дело не один государь делает, и касается оно не его только — всей Русии. Грамота, которая к ее усилению ведет — почетная грамота. А та, что доставил Васька Паламошный, еще и к усилению Сургута писана. Федора Головина она вровень с большим сибирским воеводой Андреем Голицыным поставила, сургутского голову Гаврилу Писемского подняла вдруг над первым тобольским письменным головой Василием Тырковым, тобольскую Троицкую церковь на время приведения к шерти Тояна-Эушты сургутской Троицкой заменила. Где и принимать у инородца присягу как не перед лицом православного храма, в живой близости от искупительного креста, готового принять в свою сень любой дружеский народ, скрепить любой дружеский союз…

После бани и питного меду обозники быстро угомонились. Лишь приставленные к кладям сторожа, с трудом перебивая сонную одурь, остались холодать на забитых санями улицах и задворках. Они перекликались с сургутскими караульщиками, но близко друг к другу не подходили — у каждого своя служба, своя и ответственность. В темноте да тесноте воровским людишкам самое время. Не доглядишь оком, заплатишь боком.

Кое-как протормошились они ночь, а наутро глядь — мимо них томский татарин Тоян-Эушта идет, а с ним рядом казацкий десятник Бажен Констянтинов да еще пономарь в черном куколе. Идут, друг на друга не глядючи, молчком, будто что- то неладное задумали. Насторожились служилые казаки, стали следить, куда эти трое путь держат. А те прямиком к Троицкой церкви. Отпер пономарь дверь на колокольню, возжег светильце, татарина и десятника следом впустил.

Скоро показались они на звонарной площадке. Тояна по лисьей шапке и желтой шубе издалека видать. Встал он в проеме, который встречь солнцу обращен, и закаменел, в рассветную темь вглядываясь. Долго стоял так, потом отер ладонями лицо и на другую сторону перешел.

— Братцы! — вдруг осенило одного из сургутских караульщиков, — Да он же для сглазу туда забрался! Шайтанов на нас сзывает!

— Мели Емеля, — хмуро откликнулся его напарник. — Чего бы тогда с ним пришлый десятник якшался? И наш Матюша-пономарь? Я дак думаю, они бусурманина в нашу веру клонят…

И начались догадки, одна другой невероятней.

Но тут не выдержали обозные сторожа. Вспомнилось им, что Тоян Эрмашетов большой любитель по русийским колокольням лазить. Еще на Москве слух был, де после челобития царю Борису он на Ивана Великого поднимался. Во как! И вроде бы по государеву соизволению — для трепета перед Москвой. Это придало пересудам иное направление: а ну как и сургутский воевода Федор Головин, царю следуя, на Троицкую колокольню Тояна послал? Тоже для трепета! А чтобы не заперечил, казацкого десятника к нему приставил и глашатая божьего Матюшу!

Такое объяснение всех устроило. Довольные своей догадливостью, сторожа и караульщики тот час интерес к забравшимся на колокольню потеряли. Им бы только смены дождаться. Морозец-то к утру покрепчал, будто весна и не выглядывала.

А Тоян, не зная о тех пересудах, стоял, обдуваемый верховым ветром, и было ему жарко от нахлынувших чувств. Родная земля звала его. Глядя на неразделимо слившиеся Салым и Сургутку, он видел Ушайку и Тоом, слышал треск утреннего льда на них, зеленый карагайник[342] на одном берегу Тоома, разнолесье на другом, а посреди зимний городок Эушты, с радостными дымками на плоских крышах, с бьющим в нос запахом скота, с пробуждающимися голосами близких и дальних родичей. Душа беспокоилась о Танае: как он там? справляется ли с княжескими обязанностями? не было ли ему обид от Ушая? не приходили ли в гости незваные калмыки с чатами или боевые киргизы Номчи? Длинна дорога из Эушты в Москву, еще длинней из Москвы в Эушту. Потому что она подчинена не сердцу, а слову, которым Тоян с Русией скрепился.

Нечай Федоров ему объяснил: первое слово — царю, второе — народу; первое — в Кремле, второе — в Сибири. Только тогда оно крепким станет — крепче камня. Тоян согласился: ладно сложишь — дрова загорятся, разумно скажешь — народ поверит. Пришлось ему смирить свое сердце. Долго терпело оно, а в Сургуте не выдержало. Тесно ему в груди. Высоты захотелось. Вот и потянуло Тояна на Троицкую колокольню.