Пришлось ганзейцам жалобу свою сменить благодарностями. Таким же образом разобрал Годунов дела австрийского, грузинского и других посланников. Одним благоволение выказал, другим помощь пообещал, третьим встречные укоры выставил. И всё быстро, умело, со знанием разнородных дел.

В диковинку такое иноземным посланникам, да и Годунову тоже в диковинку. Никогда допреж не приходилось ему принимать их вот так, скопом, при многих толмачах, а тут вдруг само собой вышло.

Он чувствовал себя приподнято. Слова лились сами, как в прежние годы. Замкнутость, изо дня в день теснившая грудь, отвалилась от нее, давая простор еще доцарским вольностям.

— А теперь, — заключил посольскую встречу царь Борис, — Зову всех вместе со мною выслушать челобитие сибирского князя Тояна-эушты. Не возьмите в обиду, что выделил его. Вы у меня не впервой во дворе, дело знаете, пониманием отличны. Зову, понеже числю как доверенных людей. Каково скажете?

И вновь согласно закивали иноземные гости, в том числе и Фома Смит.

— Тогда ответьте, — вновь обратился он к ганзейским посланцам, — каковы по-вашему эти меха?

— О-о-о! — сказал ратсгер.

— О-о-о-о-о-о! — подтвердили остальные.

— С меня и этого довольно, — не стал требовать точного ответа Годунов. — Продолжим, пожалуй, — и величавым шагом направился в Золотую Грановитую палату.

За ним двинулись царевич Федор и окольничий Семен Никитич Годунов, следом на удалении ближние бояре и думные дьяки, а уж потом все прочие во главе с английским и австрийским послами. Они посчитали себя самыми почетными гостями и доверенными людьми русийского государя.

Своды и стены Золотой Грановитой палаты тоже изукрашены росписями. Здесь вживе не только священная и отечественная история, но и виды не похожих один на другой русийских просторов, и свиточные листы, перемалеванные с летописных сводов, и олицетворения времен года. Ну как не узнать в нежной отроковице весну вешнюю, в добром молодце лето красное, в зрелом муже с сосудом в руке осень плодовитую, в убеленном сединами старце зиму студеную? А над ними воспарили четыре ангела с трубами. Это ветры земные, а ежели присмотреться и призадуматься, то и ветры судеб, дующие от Киева до Москвы во все стороны равно.

Годунов взошел на золотой трон, поставленный на пересечении овевающих его сверху судьбоносных ветров. Беседа с послами заметно утомила его, а еще больше долгое стояние на ногах. Он с удовольствием сел, чувствуя как уходит из него живительное возбуждение. Рядом, напружинившись, замер юный Федор Годунов. Как бы хотелось ему, чтобы в эту самую минуту не над отцом, а над ним самим возвисела царская корона с боевыми часами и двухглавым орлом, чтобы не отец, а он оказался вдруг в центре всеобщего внимания.

Дождавшись, когда разойдутся по своим местам ближние бояре и званые гости, Годунов веско пристукнул державным посохом. И тотчас передние двери отворились. Царский гласитель торжественно объявил:

— Томские земли князь Тоян-эушта сын Эрмашетов с поклоном к великому царю всея Русии Борису Федоровичу!

Нечай ввел в палату оробевшего с непривычки Тояна. Навстречу им приветливо разулыбался царевич Федор. Ободряюще глянул и сам государь:

— Подойди, княже. Много наслышан о тебе. Рад увидеться.

Преклонившись, Тоян облобызал царские одежды. В ответ Годунов дружески положил ему руку на плечо:

— Твои поминки, князь, я уже принял и другим показал. Вижу, что прибыл ты с лучшими намерениями. Говори, слушаю тебя.

Тевка Аблин пересказал Тояну царские слова. Тоян благодарно приложил руку к груди и заговорил ответно. Он знал от Нечая, что все решено к его пользе, но ждал, когда царь скажет это своими устами.

И Годунов сказал:

— Даю тебе мое подданство, Тоян-эушта. Тебе и твоему народу. Теперь вы будете за спиной Москвы цельно и неразрывно. И будет у нас в Томи ставлен город со всеми устройствами. А ясаку платить вы не будете никоторого. Кто из вас похочет прямо Москве служить, пусть вступает в казаки на равных с прочими. Кто похочет коньми служить, или охотой, или провожанием — всему рады. Остальным воля вольная. Како жили допреж сего, тако и дальше живите. Дающий крепнет от берущего, а берущий ответно. Будем согласны и сопредельны во всём, без умысла, не считаясь, кто больше, кто меньше. Согласен ли ты дать на этом клятву у себя в Сибири?

— Согласен! — без промедления ответил Тоян.

— На том и порешили, — откинулся на спинку трона Годунов. — Может, какие еще просьбы имеешь, князь? Так ты скажи! Разберем.

Тоян и открылся:

— Хотел бы я, неболикий царь, подняться на священный столп, который называется у вас Иваном Великим.

— Это зачем? — заинтересовался Годунов.

— Москву птичьим глазом увидеть. Чтобы было потом о чем рассказать у себя в эуште.

— Гляди ты, — радостное удивление осветило лицо царя, — Сколько посланцев у меня ни было, а ни один до такой просьбы не додумался. Стало быть, ты, князь, истинно в подданство идешь, коли о таком решил. Любо мне твое желание. А потому выполню его с охотою, — и велел Власьеву: — Сделать лучшим образом!

— Исполню, — поклонился тот.

— Тогда и у меня к тебе, князь, просьба будет, — продолжал Годунов. — Понравился царевичу Федору, наследнику моему, твой наездник. Каким именем зовется?

— Мамык. Племянник мой.

— Племянник? Это хорошо. Лихой джигит. Не оставишь ли ты его при дворе покуда? Хорошо ему будет. Нашему языку обучится, нашим делам и обычаям. А не поглянется на Москве, отпустим назад с почетом и заботой. Како полагаешь?

— Рад слышать такие слова, великий царь. Отвечу с охотой. Эушта говорит: что правая рука у дяди, что левая рука у племянника — обе свои. Отдав русийскому повелителю одну руку, могу ли я не отдать другую?

— И то верно.

У Годунова пересохло горло. Устал от долгих разговоров, переусердствовал. Не в его силах стало выдерживать столь долгие выходы из своих покоев.

Промочив горло квасом, настоенном на корешке хрена, он заключил:

— Прими напоследок мое ответное пожалование, князь. Оно достойно тебя и нашего уговора.

И потекли к Тояну дорогие одежды, ткани, серебряные кубки. Годунов знал, что увидев такое, ганзейские купцы опять скажут «о-о-о-о!» Вот и пусть говорят. Москва она на то и Москва, чтобы даже в шаткое для себя время, при голоде и неустройстве ни на что не скупиться.

Борис Годунов сказал свое царское слово о Томском городе. Власьев по обыкновению перевесил его на Нечая, де сам размысли, Нечай Федорович, что к чему, а мне высочайше велено в Датское королевство с неотложными делами следовать. Вот и пришлось Нечаю всё устраивать.

А устраивать много чего надо. Город поставить — дело нешуточное. Эвон где она Тома-река, в дальних неизведанных местах за Обью. От ближних острогов до нее еще идти да идти, одолевая сотни глухих верст. Помощи от тамошних служилых людей ждать не приходится. В Кетском и Нарымском острогах вкупе с присланными на караул годовальщиками их и по трех десятков не наберется. Другая беда — весенние водомои.

Тот же Нарым взять. Ставили его всего одну осень, чтобы от Пегой орды немирного князьца Вони отгородиться. Устроились на недоступном острове между средним и нижним устьями реки Кети. Велено было разорить острог, как только вонины остяки уймутся и станут под высокую царскую руку. Да пожалели казаки сделанное, не разломали временную крепость. Однако самоуправство наказуемо. В новые годы вешняя вода стала сметать защитные стены, избы, повети, топить животину, которой умудрились обзавестись непослушники. Пришлось переносить острог на обской берег ниже Тогурского устья. До сих пор не ясно, на своем ли он месте сейчас, хотя и поставлена в нем накрепко Покровская церковь.

У Кетска похожая история. Поначалу сделали его недалеко от Нарыма, на нижней Кети, но потом занадобилось перекочевать с ним на верхнюю. А это далеко в стороне от обского пути.

От Суратского острога до Эушты вдвое дальше, чем от Нарымского, зато в Сургуте ныне чуть ли не триста казаков, стрельцов, литвы, черкас, а сверх того гулящие и посадские люди разных занятий, крестьяне, ружники[115] и оброчники. Из служилых да неудельных жильцов полсотню и забрать не грех. По главное — плотбище на Оби сделать. Для похода много речных судов потребуется, а там и лес подходящий и место угожее. Ежели с умом взяться, к лету судовая рать как раз на воду станет. Тем временем воеводы других сибирских воеводств успеют прислать в Сургут для похода расписанных каждому людей сколько потребно будет, кормовые и военные запасы. Одно с другим и сойдется.